На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Таким образом, если «просветительская» модель народной войны предлагала отказ от ложной цивилизации, опрощение, сближение с народом и т. д., то следование античным образцам, наоборот, приподнимало героя над буднями войны. Героизм воспринимался не как норма, а как высокий пример для подражания, который, в свою очередь, является следованием древнему примеру. Этот феномен «двойной закодированности» впервые был отмечен Ю.М. Лотманом: «Нормы античного героизма, почерпнутые из литературных текстов, становятся моделью, на которую ориентируется поведение людей» [Лотман, 1992а, с. 272]. В ситуации 1812 г. античный героизм начинает ассоциироваться в первую очередь с идей жертвы, принесенной Отечеству. Причем жертва сама по себе должна быть не столько тяжелой, сколько необычной. Смерть в бою во время войны не воспринимается как жертва. Идеологизируются, как правило, бессмысленные с прагматической точки зрения поступки, которые при этом в культурном сознании соотносятся не с реальностью, а с неким высшим образцом. Более того, и сам образец не обязательно должен быть распознан, вполне достаточно того, чтобы он ощущался интуитивно.

Исследователи многократно по разным поводам разбирали военный эпизод у деревни Дашковка, когда генерал Н.Н. Раевский [Кошелев, 1987, с. 142–147; Епанчин, 1996; Лекманов, 2013, с. 9–25; Сергеева-Клятис, 2001, с. 22–24] во время сражения якобы вывел двух своих сыновей на мост под обстрел противника. При всей очевидной бессмысленности этого события, рассказ о нем стал одной из популярнейших легенд 1812 г. Особенно постарался здесь C.Н. Глинка, написавший «Стихи генералу Раевскому» и снабдивший их примечаниями, в одном из которых говорилось: «Никогда, никогда никакое русское сердце не забудет слов героя Раевского, который, с двумя своими юными сынами, став впереди Русских воинов, вещал: “Вперед, ребята, за веру и за Отечество! Я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь”» [Глинка, 1971, с. 575]. Дезавуируя эту легенду в разговоре с К.Н. Батюшковым, Раевский сказал: «Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voilà comme on écrit l’histoire!» [Батюшков, 1978, с. 414].

Собственно говоря, ничего специфически римского в этом эпизоде нет. Но Раевский явно проговорился. Сам он, безусловно, мыслил себя в рамках той римско-героической традиции, которая была актуальна для ситуации 1812 г. Он действительно был истинным героем, поражавшим своим хладнокровием и выдержкой в минуты страшной опасности. Он как бы изначально был предназначен для того, чтобы сделаться героем легенды[90]. Но для легенды мало только выдержки и мужества, необходимы еще экстраординарные события, организуемые в сюжет. Добровольное принесение в жертву своих детей и стало тем ядром, вокруг которого возник не только персональный миф генерала Раевского, но и общий миф жертвы во имя отечества.

Пропагандистский характер этого мифа столь же очевиден, как и его непосредственное воздействие на сознание и поступки людей. В «Известиях из армии» от 7–13 ноября рассказывался следующий эпизод: в Костромской губернии «один из небогатых дворян… явясь в присутствие с двумя своими сыновьями сказал: “Вот деньги 10 000 рублей, которые я при умеренной жизни в течение нескольких лет по моей отставки имел счастие сохранить и коими я с удовольствием жертвую на пользу общую, и вот два сына мои, которых я с радостию представляю к защите престола августейшего монарха, – ни один из них не смеет явиться ко мне прежде нежели отечество наше придет в желаемое и просимое у всевышнего спокойствие!”» [Листовки Отечественной войны… 1962, с. 74].

Другим примером жертвенности было членовредительство, которое сознательно причинял себе герой во имя отечества. Отечественной войне нужны были свои Сцеволы, и они появлялись на страницах печати, не вызывая сомнений в истинности рассказов, подобных следующему: «В армии Наполеона (как у нас на конских заводах) клеймят солдат, волею или неволею вступающих в его службу. Следуя сему обыкновению, французы наложили клеймо на руку одного крестьянина, попавшегося им в руки. С удивлением спросил он: для чего его оклеймили? Ему отвечали: это знак вступления в службу Наполеона. – Крестьянин схватил из‑за пояса топор и отсек себе клейменую руку. – Нужно ли сказывать, что сей новый Сцевола был Русской? Одна мысль служить орудием Наполеону или принадлежать к числу преступных исполнителей воли тирана, подвигла его к сему геройскому поступку. Что б сделал сей Русской, если б Провидение представило ему случай быть Курцием своего Отечества?» [Смесь, 1812, с. 168][91].