На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Декабрист В.И. Штейнгейль считал, что Наполеон потому и пошел на Россию, что «мог совершенно знать о таковом порабощении россиян всему французскому и, что весьма вероятно, с присовокуплением, быть может, уверения от сих подлых служителей тирана о уважении имени его между россами» [Штейнгейль, 1992, с. 69]. Как и Ф. Глинка, Штейнгейль клеймит «так называемый просвещенный век – когда нация, считающаяся просвещеннейшею, щеголяет ужасным безверием, развратом, буйством и беспрестанным вероломством и нарушением клятв, россияне умели постоянно сохранить драгоценнейший перл из сокровищ, оставшихся им от предков их: добродетель, твердости в вере христианской и в верности к престолу царскому!» [Штейнгейль, 1992, с. 74]. Русский народ, в отличие от французского, сохранил присущие ему изначально положительные качества: религиозность, народность и монархизм, т. е. то, что утратили французы в обмен на просвещенность. В этом Штейнгейль явно солидаризируется с широко распространенными в ту эпоху представлениями о природно-девственном, неиспорченном характере русского народа, как и русского языка. Французы же являют собой наихудший пример порчи, приносимой цивилизацией.

Любопытно, что ни Ф. Глинка, ни В.Ф. Раевский, ни В.И. Штейнгейль не связывают Наполеона с французской нацией, что в общем соответствует массовой литературе периода кампании 1812 г. и заграничных походов. В этой литературе Наполеон, как правило, противопоставляется французам: «Чуждой Франции, бич народа, порабощенного страхом и безрассудством, с радостию приносит он в жертву ненасытному честолюбию своему нынешнее Французское народное племя» [Наполеон Бонапарте, мнимый… 1813, с. 5], – говорилось в одной из многочисленных анонимных брошюр того времени. Эта брошюра, составленная из различных публицистических сочинений, в том числе и английских, в целом выражала либеральный взгляд на Наполеона и осуждала отнюдь не все его деяния. Автор видит в Наполеоне усмирителя революции, положившего конец безначалию во Франции, однако в дальнейшем не совладавшего с собственным честолюбием и доставшейся ему безграничной властью:

Когда б он умел остановиться после Амьенского мира, когда б не отяготил легкой, пламенной головы своей железною короною, когда б удалил от недостойного чела своего венец Императорский, обагренный кровию Принца Энгиенского, когда бы простил Пишегрю и Жоржу, когда б, заглушив голос подлой зависти, не препятствовал Генералу Моро жить на воле в земле своей, когда б закрыв храм Януса, доставил Французам спокойствие, купленное блистательными победами, когда б, покровительствуя мирные искусства, художества и науки, постарался загладить бедствия кровавой революции, когда б потщился восстановить торговлю, земледелие, непорочность нравов и святость веры, когда б увенчал сии благодетельные подвиги принесением в жертву собственного честолюбия, и возвел законного наследника на утвержденный им престол, не потрясаемый более злоупотреблениями прежнего Правительства и ужасами безначалия, – тогда Наполеон был бы величайшим из всех великих на земле и заслужил бы справедливое уважение и удивление всех позднейших веков [Там же, с. 3–4].

Но именно этот нереализованный путь требовал от Наполеона гениальности, в то время как он хоть и был «человек необыкновенный, однако ж не великий» [Там же, с. 4]. «Он во всю свою жизнь был более щастлив, нежели искусен… Он не встречал препятствий, потому что Австрийские и Прусские генералы, сражавшиеся с ним, были или трусы, или невежи, или стеснены в своих действиях затруднительными предписаниями и необдуманными придворными планами; он никогда не размышлял о правилах военного искусства, и никогда не предвидел случаев войны, не рассуждал о местных обстоятельствах и о препятствиях годовых времен: употребляя во зло храбрость войск своих, он не уважает Франции, которую лишает народонаселения, терзает своими победами, а наконец уничтожает ее поражениями» [Там же, с. 37–38].