На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Всю осень, по крайней мере у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизма. Дамы отказались от французского языка. Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и не скоро с ним расстались. Что касается до нас, мужчин, то, во‑первых, члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению[86], получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю… Губернатор [кн. Ф.C. Голицын] не мог упустить случая пощеголять новым костюмом; он нарядился, не знаю с чьего дозволения, также в казацкое платье, только темно-зеленого цвета с светло-зеленой выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру. Слуг своих одел он также по‑казацки, и двое из них, вооруженные пиками, ездили верхом перед его каретою [Вигель, 2003, кн. 2, с. 670].

Совсем другой смысл имеет переодевание Дениса Давыдова и его гусар в народный костюм. Его партизанский отряд, насчитывающий первоначально пятьдесят гусар и восемьдесят казаков, не сразу смог найти общий язык с крестьянскими ополченцами, принявшими их за французов. «Сколько раз, – пишет Давыдов, – я спрашивал жителей по заключении между нами мира: “Отчего вы полагали нас французами?” Каждый раз отвечали они мне: “Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо”. – “Да разве я не русским языком говорю?” – “Да ведь у них всякого сбора люди!” Тогда я на опыте узнал, что в Народной войне дóлжно не только говорить языком черни, но приноравливаться к ней и в обычаях, и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным» [Давыдов, 1982, с. 164].

В данном случае переодевание является следствием уже начавшегося сближения с народом. Одев «мужичий кафтан» и заговорив «языком народным», Давыдов сигнализирует тем самым не просто о своем реальном переходе к партизанской тактике, но и о слиянии со стихией народной войны. В этой войне раскрываются лучшие свойства русского народа, свидетельствующие о «чистоте и непорочности наших нравов» [Шишков, 1827, с. 52–54]. Антитеза – «французы, испорченные цивилизацией, – русские, придерживающиеся праотеческих нравов», – многократно варьируясь, повторяется в текстах того времени огромное количество раз и в своих истоках восходит к руссоистскому противопоставлению природы и цивилизации. Ф. Глинка «шуму страстей» и «стону просвещенных народов» противопоставляет «молчаливую природу в величественной важности своей. Полудикие племена, кочующие в дальних степях, не имеют великолепных городов и пышных палат, но зато незнакомы с заботами и горестями, гнездящимися в них!» [Глинка, 1987, с. 26]. К числу наиболее отвратительных проявлений цивилизации Ф. Глинка, как и Шишков, относит галломанию русских дворян. По его мнению, «французы-учители не менее опасны и вредны французов-завоевателей: последние разрушают царства, первые добрые нравы, которые, неоспоримо, суть первейшие основания всех обществ и царств» [Там же, с. 27].