На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Но главный пафос письма Фабера направлен на опровержение связи народной войны с идеей народного освобождения от крепостной зависимости, которая всячески муссировались в гражданско-патриотических кругах[54] и обсуждалась мадам де Сталь в разговоре с Александром I во время ее пребывания в России в 1812 г. [Сталь, 2003, с. 223–226]. Фабер утверждает, что русский народ боролся не за свободу («слово “свобода” для него пустой звук»), а действовал в силу дикого патриотизма: «Русский патриотизм не похож ни на какой другой; он не рационален (raisoneé). От одного конца России до другого он проявляется одинаково, и каждый выражает его одинаково. Это не расчет, а чувство. Оно столь же мгновенно и быстро, как молния. Сопротивляться и всем жертвовать – вот как переводится это чувство на язык слов, а средствами его выражение являются железо и огонь» [Фабер, 1812а, л. 4 об.].

Главный аргумент Фабера в споре с мадам де Сталь заключается в том, что русский народ отверг свободу, предлагаемую ему Наполеоном. И сделал он это потому, что искренне привязан к своим помещикам. На многочисленные предложения свободы русские мужики якобы отвечали: «Свобода… да как вы можете нам ее дать, вы, которые не имеете ни прав на нас, ни власти над нами? “Ваш император, – говорили эти простые люди, – ничего не может нам предоставить, потому что ему здесь ничто не принадлежит. Мы имеем своего императора и своих помещиков. Только они могут решать за нас”» [Там же].

В своей апологии крепостничества Фабер доходит до парадоксальной мысли: «Рабство в том виде, в каком оно существует в данный момент в России, спасло государство». Цивилизация, даже в небольшой степени привитая русскому народу, дала бы совершенно иной результат: «Народное движение не было бы таким однородным, быстрым и единообразным. Более того, не было бы самого движения, которое мы наблюдали» [Там же, л. 5 об.–6][55]. Мотивировка, даваемая Фабером, не лишена привкуса руссоизма: цивилизация и образование порождают неравенство и дают возможность человеку сравнивать свое положение с другими, а следовательно, превращают его в отдельную от национальной массы единицу. Частные интересы берут верх над общими, и в результате целое ослабляется. В войне с Наполеоном это было бы губительным как для России, так и для европейских народов. Апология крепостного права имела также и полемический подтекст по отношению к идеологии Просвещения.

У просветителей противопоставление просвещения (цивилизации) варварству имело довольно сложный смысл. С одной стороны, с просвещением связывался прогресс разума, распространение знаний, окультуривание дикого пространства, смягчение нравов и т. д. С другой стороны, получило широкое распространение противопоставление добродетельных дикарей и порочной цивилизации. В 10‑м томе «Философской и политической истории учреждений европейцев в обеих Индиях» Д. Дидро и Г‑Т. Рейналь выступили с гневным обвинением в адрес просвещенных колонизаторов, осуществляющих завоевания в Карибском бассейне: «Неужели цивилизованные люди, жившие на своей родине под властью правительств, если не мудрых, то по крайней мере древних, воспитанные в семьях, где они получили несколько примеров добродетели, выросшие в центре культурных городов, где суровое правосудие приучило их уважать себе подобных, смогут ли они все без исключения поступать вопреки человечности, собственным интересам и собственному разуму, и неужели они и дальше будут превращаться в ббольших варваров, чем дикари?» [Raynal, 1782, р. 138].

Несколько лет спустя уже в период наполеоновского господства в Европе аббат Грегуар в книге «О литературе негров, или Исследования об их интеллектуальных способностях, моральных качествах и об их литературе» развивал эти идеи Дидро и Рейналя: «Европейцы… смотрите, кто вы есть. Уже триста лет тигры и пантеры менее страшны для Африки, чем вы. Уже триста лет Европа, считающая себя христианской и цивилизованной, без жалости и без передышки истязает народы Америки и Африки, называя их дикими и варварскими. Она принесла им распутство, отчаяние, забвение всех природных чувств, чтобы обеспечить себя индиго, сахаром и кофе» [Grégoir, 1808, р. 278–279].

Все эти филиппики в адрес европейцев – просвещенных дикарей – не отменяли самой антитезы «варварство – просвещение». Но при этом если варварство мыслилось как первичное состояние человечества, то просвещение понималось не как некое состояние, а как процесс, несущий в себе не только благо, но и определенную опасность. Поэтому результатом просвещения могли быть и высшие достижения человеческого духа, и крайние степени его падения. Но в любом случае в XVIII – начале XIX в. Просвещение ассоциировалось прежде всего с французской культурой, а, следовательно, отношение к Франции как бы автоматически переносилось на отношение к просветительской идеологии вообще.