На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Разумеется, народный характер войны понимал не только Кутузов. Но Кутузов видел в нем особую прагматику. Для официальной пропаганды народ в войне занимал последнее место, что в общем-то было не так уж и мало, так как во всех предшествующих войнах, со времен Смуты, народ вообще не участвовал. Кутузов практически перевернул эту иерархию ценностей. Если ему и не удалось в реальности поднять народное восстание против французов, то он очень удачно пугал французов его призраком.

23 сентября Кутузов принял приехавшего к нему в качестве парламентера генерала А.‑Ж. Лористона, уполномоченного вести переговоры о перемирии. Миссия Лористона успеха не имела, и вскоре после его отъезда из походной типографии Кутузова вышла листовка, излагающая суть переговоров: «Лористон жаловался на жестокость, которую проявляют крестьяне к французам, гибнущим от их рук. Кутузов отвечал с иронией: “Возможно ли в течение трех месяцев цивилизовать народ, на который сами французы смотрят не иначе, как если бы это были орды Чингиз-хана”». И далее: «Эта война становится народной [курсив мой. – В. П.] и принимает характер, подобный борьбе в Испании. Русские крестьяне, вооруженные пиками, окружают со всех сторон французов, которые производят грабежи и оскверняют церкви». Народную войну Кутузов старается представить не только как жестокую и варварскую, но и как акт огромного самопожертвования, наивысшим проявлением которого стал московский пожар. На заверения Лористона, «что французы не поджигали Москву… Кутузов возразил: “Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвования, они гибли в горящем городе”» [Листовки Отечественной войны… 1962, с. 47–48][69]. Эту же мысль Кутузов чуть позже выразил в письме к маршалу А. Бертье: «Трудно остановить народ, который в продолжение двухсот лет не видел войн на своей земле, народ, готовый жертвовать собою для родины и который не делает различий между тем, что принято и что не принято в войнах обыкновенных» [Кутузов, 1989, с. 358]. В народной войне Кутузов видел не просто пропагандистский конструкт, но и реальную силу, способную победить Наполеона.

Ростопчина такая позиция совершенно не устраивала. На Кутузова московский генерал-губернатор смотрел как на человека, способного своим бездействием спровоцировать народные мятежи. В вопросе о том, должна ли армия спасти Москву или же Москва должна быть принесена в жертву во имя спасения армии, Ростопчин занимал позицию противоположную Кутузову. Исходя из здравого смысла, московский генерал-губернатор писал главнокомандующему: «Армии собраны и выведены были для защищения пределов наших, потом должны были защищать Смоленск, и теперь спасти Москву, Россию и Государя». Москву Ростопчин рассматривал не просто как русскую столицу, воплощающую в себе национальную сущность, но и как организующее начало народной жизни. Пока она не сдана неприятелю, «народ русский есть самый благонамеренный». Но как только «древняя столица сделается местом пребывания сильного, хитрого и счастливого неприятеля», прекратятся не только «все сношения с северным и полуденным краем России», но и разрушится само народное тело, и тогда уже за народ «никто не может отвечать» [Ростопчин, 1870, с. 305].

Ростопчин избегает слова «бунт», но оно явно подразумевается, как и то, что ответственность за народные волнения, вызванные потерей Москвы, полностью ляжет на главнокомандующего русской армией. Шантажируя таким образом Кутузова, Ростопчин не переставал всячески чернить его в глазах царя и общественного мнения. В своих письмах того периода к Александру I он называет Кутузова «старой бабой-сплетницей», пишет, что он «потерял голову и думает что-нибудь сделать, ничего не делая» [Ростопчин, 1892]. В письме к П.А. Толстому Кутузов представлен как «самый гнусный эгоист, пришедший от лет и разврата жизни почти в ребячество, спит, ничего не делает». И далее: «Я опасаюсь, чтобы терпение народа не уступило место отчаянию, и тогда Россия погибнет неизбежно» [Ростопчин, 1872, с. 186].