На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В лице Кутузова народная война обретала свой символ [Пугачев, Динес, 1998]. Он сделался средоточием народных чаяний и надежд. В его облике было то, что внушало доверие и уверенность в конечной победе. Людям, знавшим Кутузова вблизи, он представлялся сложным и противоречивым, нередко безнравственным и лицемерным. Но сами его противоречия имели глубоко национальную природу и на далеком расстоянии сливались в единый образ народного героя. К тому же он был блестяще образован, свободно владел несколькими иностранными языками. Находясь много лет в Турции в должности русского посла, Кутузов проявил себя как незаурядный дипломат, хорошо постигший восточный менталитет. Да и в нем самом европейская образованность соединялась с восточной хитростью. Кутузов любил и умел хорошо пожить. Он ценил комфорт, но в то же время легко переносил тяготы походной жизни. Он не был равнодушен к славе, но еще больше любил деньги и власть.

Вместе с тем Кутузов был человеком редкого обаяния. До глубокой старости, несмотря на дряхлость и физическое уродство[64], он пользовался успехом у женщин. Прекрасно владея словом[65], он бывал то по-русски насмешлив, то по-французски остроумен и с одинаковой легкостью находил общий язык и с великосветской красавицей, и с русским солдатом. По своему психологическому складу Кутузов очень напоминал И.А. Крылова, который чувствовал в нем родственную душу и прославлял в своих баснях [Дурылин, 1947, с. 149–186; Парсамов, 2010, с. 102–108]. Их сближало и показное добродушие, и лукавство, и неискренность, и тонкое понимание национального менталитета. Словом, Кутузов был глубоко русский человек со всеми его слабыми и сильными сторонами.

Именно такой вождь был необходим для завершения мифа народной войны, и сам Кутузов это прекрасно понимал и активно пользовался этим. Еще до отъезда в армию он неоднократно повторял, что собирается обмануть Наполеона [Толстой, 2001, с. 160; Глинка, 1836, с. 35–36][66]. Историки, часто цитируя эти слова, как правило, не пытаются при этом выяснить, как именно Кутузов хотел обмануть Наполеона. Ответить на этот вопрос можно, если учесть, что Кутузов обманывал не только Наполеона, но и Александра I. Французский император и русский царь ждали от него одного и того же – генерального сражения. И Кутузов со своей стороны всячески поддерживал в них эти ожидания, заверяя царя и всех остальных, что Москва не будет оставлена и наступление начнется немедленно. И это при том, что армия продолжала отступать, и шансов удержать Москву, дав генеральное сражение, практически не было. Но Кутузову проще было намеренно лгать, чем доказывать спасительную для русской армии роль отступления.

Историки, утверждающие, что Кутузов стремился защищать Москву, казалось бы, не испытывают недостатка в источниках. Однако это в основном либо публичные заявления самого Кутузова вроде того, «что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве» [Эдлинг, 1999, с. 177][67], либо его официальные письма к военачальникам[68]. Между тем действия Кутузова свидетельствуют о том, что он, видимо, с самого начала понимал, что Москва будет сдана. Вопрос заключался лишь в том, сможет ли он ее сдать без боя, или же придется давать сражение. Но в любом случае театр военных действий и дальше будет перемещаться на восток. Лучшим свидетельством этому является письмо Кутузова к дочери от 19 августа: «Я твердо верю, что с помощью бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России. Но я должен сказать откровенно, что ваше пребывание возле Тарусы мне совсем не нравится. Вы легко можете подвергнуться опасности, ибо что может сделать женщина одна, да еще с детьми; поэтому я хочу, чтобы вы уехали подальше от театра войны. Уезжайте же, мой друг! Но я требую, чтобы все сказанное мною было сохранено в глубочайшей тайне, ибо если это получит огласку, вы мне сильно навредите» [Кутузов, 1989, с. 310].

Кутузов, видимо, с самого начала понимал, что не одна только армия решит исход войны. Следовательно, участие армии в боевых действиях по мере продвижения противника вглубь страны становится все менее необходимым. В 1812 г. Кутузов дал гораздо меньше сражений, чем мог бы и чем от него ждали. Общественное мнение, в отличие от мнения военных специалистов, прощало ему то, что не простило его предшественнику Барклаю де Толли – не только отступление, но оставление Москвы. Более того, в этом склонны были видеть определенную тактическую хитрость:

Хоть Москва в руках французов,
Это, право, не беда —
Наш фельдмаршал князь Кутузов
Их на смерть привел туда

[Кованько, 1812, с. 45].