На распутье

— А стоят тыщи, — похвалил Шеин, — я их знаю. Иван, — обернулся воевода к невзрачному посадскому начальнику — то был Иван Светила Рыжик, — держи Громовую. Зело важная башня, за нее биться изо всех сил. Ставь на прясло пушкаря Жданко Остафьева, у сего воина пищаль, что женка послушна, бьет без промаху. В подошвенном бою малыми пищалями владеют отменно Ивашко-скорняк да Дружинко-седельник — славные ребята!

…Сидели за полночь в воеводской избе. Тут, несмотря на позднее время, находились, кроме Анания Белянинова, посадского начальника Ивана Рыжика, дворянского головы Истомы Соколова, Остафьев, Михалко-сапожник и еще человек пять простолюдинов из посада. Ждали князя Горчакова, второго воеводу. Князь, рослый, багроволицый, при сабле и заткнутом за серебряный пояс пистоле — любил воинственный вид, — вошел неспешно, оглядел вприщурку мужичков, невесть зачем сюда явившихся.

Шеин держал в руке депешу. Он был хмур, но собран и решителен.

— Мне человек пишет: в стане тушинском грызня, самозванец мечется, боится гетмана Рожинского и казаков. По другим сведениям, Мнишек на сейме обещал наш город и Северский край королю. Этот пес забыл только, что Смоленска ему с рыцарством не видать, аки ушей своих!

Шеин стукнул кулаком по столу.

— Сожгем посад со всей требухой — с торжищем, гостиным двором, постройкой ремесленников, с бойнями и кабаками, — сказал с непреклонностью Шеин, молодое лицо его было сурово. — Даст Бог, осилим хищное рыцарство и тогда отстроим еще краше посад. Рад бы сберечь целым город, но судьба всей России нам дороже. Не поскупимся посадом — сожжем все, чтоб рыцарство с королем не сыскали там осьмуху хлеба и ни едина фунта пороху. Не одна моя это воля, князь, — обернулся Шеин к хмурившемуся Горчакову, — так решил весь посадский люд. Пиши. — Обернулся к писцу: — «Приговоря со смольняны со всякими людьми сжечь все постройки посадские — ради спасения детинца».

— А куды детца людям? — спросил в тишине Ефимьев, когда писец кончил скрипеть пером.

— Рыть немедля землянки меж валами. Иван, ты знаешь, где их рыть. Проверить справность фур и склад с припасами. У пороховых погребов утроить караул.

— У нас, у посадских, Михайло Борисыч, оружия — кот наплакал, — сказал Иван Рыжик, — всего двадцать четыре самопала да пятнадцать бердышей.

— Промыслим у рыцарей. Зело вооружены. Сигизмунд везет две сотни пушек. У нас малым меньше, но мы — за стенами, а он — в голом поле. Надежда на вас, на Воскресенскую сотню, — обернулся воевода к могучего роста десятнику. — Людей у вас порядочно, и место каждому найдется. Тут на вас мы, воеводы, надеемся: не посрамите чести смолян!

— Не посрамим, — ответил пятидесятник Игумнов, маленького роста, курносый, с бородой вразлет, — головы сложим, а не посрамим родную землю!

— Ляжем костьми за древний Смоленск! — воскликнул Никифор Уфимьев. — Не быти королю Сигизмунду в городе!

Шеин задержал взгляд на его новехоньком, блещущем серебряной ниткой кафтане и нарядных малиновых сапожках. Сей отпрыск богатейших в городе дворян не внушал доверия воеводе. Шеин нахмурился и встал, одергивая свой поношенный кафтан.

— Едем поглядим, как поставлены на стенах пушки. Всем начальникам — по своим местам. С Богом!

С запада лезли низкие темные осенние тучи, в глухом ропоте багряных лесов, в кликах уходящих на юг журавлиных стай слышался горький, угрюмый надрыв.

XXV

Глубокой ночью Василий Анохин и работник Семка, по прозвищу Долбня, сбежавший от Паперзаков, двинулись на запад на защиту Смоленска. Осень крыла багряным леса и кусты, но не радовалась душа сим чудным картинам. В пяти верстах от Можайска наткнулись на шляхтичей, те тащили из дворов добро. В церковь, которую они только что ограбили, завели коней. Поп и кучка возмущенных мирян толпились около ограды, выкрикивая ругательства.

— Обитель осквернили, нехристи! — Старик наседал на рыжего пана, тот угрожающе ухватился за рукоять сабли.

— Голову оторву! У меня много не поговоришь. Ваш храм хуже хлева. Прочь пошел, не то узнаешь!

У попа затряслись щеки, он дернулся к шляхтичу:

— Это ваши костелы басурманьи, а наши христианские храмы всеми почитаемы.

Рыцарь отпихнул попа, четверо гусар стали заводить в церковь новых коней. Василий весь дрожал от ненависти и злости, Долбня силой удерживал его.

— Пусти! Глотки разорву! — Он хрипло дышал, пытаясь вырваться, но Семка увещевал:

— Пойдем, Вася. Мы им покажем в Смоленске, а тут побьют почем зря. Пойдем, ей-богу, порежут нас ляхи, видишь, злей собак!

На повороте Василий оглянулся: паны с хохотом мочились на паперти храма.

Перед Дорогобужем их встретили отпетые люди, из-под моста вылезли четверо, однако, увидев перед собою босяцку голь, они преисполнились самыми добрыми намерениями.

— Живы? Давненько я вас не видал! — Купырь оскалился в улыбке. Он не изменился. Все так же антрацитовым огнем горел его одинокий веселый глаз. — Ха, Вася! Куды черт несет?

— Бить подлого польского короля. Идешь с нами?