На разрыв

Сидя на подоконнике, кончиками пальцев ощущая веющий от окна холодный воздух, она вдруг ощущает себя на экзамене по основам журналистики. Экзаменатором, конечно, выступает не Оскар, экзаменатор – она сама, как и экзаменуемый. Бросать зрителю и читателю жареные факты, криминальные ужасы, чернушные сенсации, как будто в мире ничего нет, кроме этой вот беспросветности? Или, наоборот, радовать читателя и зрителя светом и позитивом, закармливать его репортажами с разномастных мероприятий, потому что вот тут у нас всё хорошо, а ещё вот тут у нас всё хорошо, да и под бамбуковым одеялом спать – одно удовольствие?

Всё хорошо. Истерика, чтобы прикрыть, что всё это не так.

Как бы ты ни закрашивала все новости чёрной краской, ты ничего не сможешь сделать с тем фактом, что мир состоит не из одной только черноты. Как бы ты не рассыпала в разные стороны радужные блестящие конфетти, ты ничего не сможешь сделать с тем, что в мире есть тьма.

Они идут рука об руку. По соседству.

Как её блестки на футболке Оскара.

Всё взаимосвязано, а журналистика должна не только развлекать, или отвлекать, или щекотать зрителям и читателям нервы. Она должна образовывать. Показывать мир таким, какой он есть, одновременно светлую и тёмную сторону, а ещё – делать лучше.

Варваре хочется плакать.

Здесь и сейчас происходит что-то настолько важное, что даже её сердце, готовое выпрыгнуть из-за рёбер, не имеет никакого значения. Это что-то большее, чем её сердце, чем она сама, или чем Оскар, или даже чем они вместе.

– Чем заканчивается твоя история? – спрашивает Варвара. Её правая ладонь лежит на груди, комкает ворот рубашки.

Оскар пожимает плечами.

– Профессиональное выгорание, ты же сказала. Парень отработал семь лет, и ушёл. Свой диплом клинической психологии он засунул на книжную полку, прямо за Фромма, и больше никогда не работал по профессии. И Фромма не открывал. Точка. Конец.

Да, пожалуй, это действительно самое страшное.

Иногда мы взваливаем на себя слишком много, думает Варвара. Но никто, в конечном итоге, не может тащить на себе груз всего мира. Даже Атланту было тяжело, даже Геракл не справлялся.

– Я не знаю, почему ты решил рассказать мне именно это, – тяжело говорит она, когда становится ясно, что в истории Оскара больше не осталось ни слова. – Но хорошо, что всё так. Уж лучше такое, страшное и жизненное, чем это вот всё… – Варвара неопределённо взмахивает рукой.

– Что именно? – Оскар смотрит на неё с интересом.

Под его взглядом она чувствует себя то ли забавной зверушкой, то ли подопытным образцом, экземпляром для изучения. Не самое приятное чувство, и Варвара пытается отогнать его, осторожно подбирая слова:

– Ну эти, знаешь, притчи, или сказки, псевдо-поучительные истории. Весь Интернет ими заполнен. Мало ли что ты мог рассказать.

Отчаянно хочется списать собственную косноязычность на алкоголь, но, по правде-то говоря, вслух она всегда изъяснялась хуже, чем письменно. Или, может быть, правильнее было бы сказать, письменно она всегда изъяснялась лучше, чем вслух.

Сказочки с двойным дном, вот что она пыталась сказать. Метафоры для чувств, аллегории для отношений.

– Ты имеешь в виду «Эй, Лисёнок, сказал Лисёнок, ты никогда не будешь один, ведь у тебя есть я, держи мою лапку» и прочую сопливую ерунду?

Очень точно сказано. Сопливую ерунду.

Сопливая ерунда – это Варвара, когда она смотрит на Оскара, и ей приходится около десяти раз напомнить себе об этом прежде, чем наконец-то получается отвести глаза от неровного выреза его мятой футболки.

Я старый солдат и не знаю слов любви, думает про себя Варвара.

И Оскар, похоже, такой же.

– Ну да, – отвечает она, в конце концов, и пауза между её ответом и вопросом Оскара получается такая, что можно было и промолчать.

Их ноги на подоконнике соприкасаются, понимает Варвара. Весьма запоздало, потому что соприкасаются их ноги довольно давно. У Оскара – те самые узкие чёрные джинсы с разрезами на коленях и разные носки: один полосатый, серый с малиновым, а второй с мультяшными изображениями Капитана Америки. У Варвары – джинсы обычные, синие, подвёрнутые и удобно широкие, а носки коротенькие, по косточку, чёрные с серебристыми люрексовыми блёстками.

Да, даже носки у Варвары с блёстками.

Она не Лисёнок. И Оскар никакой не Лисёнок. И за лапки они держаться не будут, и у каждого из них – своё одиночество.

Но всё же…

– Почему ты меня сюда привёл? – тихо спрашивает Варвара, удивляясь собственной смелости.

Оскар улыбается, но одними губами. На неё он не смотрит.

– На квартирник? Ты же спрашивала о моих мероприятиях. Вот я их тебе и показываю. Богемное уже было, и многолюдное тоже, а теперь ты посмотрела и камерное…

Варвара подтягивает колени к груди, теряя соприкосновение. Ногам становится холоднее.

– Я эту кухню имею в виду.

Оскар пожимает плечами, а потом быстрым и плавным движением подаётся вперёд. Взяв её ноги за лодыжки, он тянет их на себя – возвращает на место.

– Ну… Захотелось? – получается вопросительно.