На развалинах Мира

Нате и не коснуться лишний раз милого лица девушки губами… Она отвечала мне тем же. Мы, словно обезумев, бросались в объятия друг друга. Одно только прикосновение этих рук, один взгляд, пойманный мною в слепом обожании заставлял меня позабыть обо всем на свете — и немедленно взять ее на руки и отнести к постели. Неизвестно, откуда брались силы — такого со мной не было раньше никогда! Я задыхался от страсти, всячески стараясь под любым предлогом оказаться с ней рядом… а заканчивалось это только одним — мы сливались обнаженными телами, даря и принимая ласки нашего неутоленного желания…

Сказалось ли долгое воздержание, юность и красота девушки, ее настоящее — не притворное желание — отдаваться мне, не в меньшей степени чем мое собственное, обладать ею… Доходило до того, что мы чуть ли не целыми днями лежали в кровати и занимались сексом, изредка отрываясь для исполнения самых уж неотложных дел… Только Угар, не понимавший причин нашего добровольного заточения, заставлял нас заботиться о том, чтобы выпускать его на улицу или готовить еду — он не всегда возвращался домой сытым. Если погода на улице была плохой — это оказывался лишний предлог, никуда не ходить… и мы оставались на нашем ложе любви и страсти, к тоске пса и нашей взаимной радости. Меня поражало, как неистово и безгранично отдавалась мне моя маленькая девочка… — для нее не существовало запретов! Я, проживший на свете более чем вдвое, и даже больше, лишь удивлялся тому, что она умеет и знает…

Конечно, на то была причина, но мы ее не касались. Я не забыл рассказа

Наты, но не чувствовал ревности или брезгливости, которая могла меня от нее оттолкнуть. Девушка была не виновата в том, что могла безошибочно воздействовать на все струнки моего к ней желания… Это было время, когда все на свете нам заменила наша постель. Но я не жалел об этом. Если настало такое время, что каждый миг, который ты живешь на свете, может оказаться последним — почему не взять от этого мига все? То, что я спал с подростком, меня не стесняло — кое-кому, после всемирного потопа, приходилось делать это с собственными дочерьми. И не важно, что это требовалось для возрождения рода людского на земле… К тому же — хотел я того, или нет — но девочкой она уже не была…

У Наты не могло быть детей, и мы не нуждались в предохранении. Но, если бы чудо вдруг произошло — ни я, ни она не были бы против… Мы не боялись даже того, что возможный ребенок появиться на свет в совсем не приспособленном для этого месте, более того, мы желали его…

Ночь за ночью, день за днем — все равно — таких сил и такого стремления к близости с девушкой у меня раньше не было никогда. И я не противился.

Напротив, брал все и старался сам отдать ей то, что она хотела получить взамен… А Ната… Ната распускалась весенним, майским цветком, став до безумия желанной и столь же милой…

Не было никого, кто мог бы нам помешать и заявить, что мы не вправе этого делать. А появись… Вряд ли мы бы стали его слушать. Той, лучшей жизни, которую нам так долго и так уверенно обещали — ее не было… Вместо нее — огромное, неимоверное, невероятное кладбище, где под осколками былого величия и великолепия лежали миллионы… Я все понимал — мы не очень порядочно поступали тогда. Быть может, и мне, и Нате, следовало воздержаться от того, чему мы предавались с таким исступлением — во имя тех, кого мы оставили в прошлом! И, в большей степени это касалось именно меня. Но мы не могли. Не могли — и все тут. И никто бы не смог. Разве что скопец — но, будь он на моем месте, и то, наверное, нашел бы способ, если не удовлетворится сам, то хоть привести к этому ее — желанную, юную и такую ждущую! Жизнь продолжалась: страшная и жестокая, непривычная и трудная. Такая, какая она досталась нам: единственным, сумевшим выжить. И мы хотели взять от этой жизни все…

Она порхала по подвалу, успевая найти мгновение, чтобы подбежать ко мне и коснуться своими губами моих, не всегда бритых щек, потом, со смехом, уворачивалась от ответных объятий и вновь целовала.

— Ната!

— Нет, нет, мой хороший… Нет, не сейчас! Ты меня с ума сведешь…

Снаружи происходили события, которые в скором времени могли многое изменить. Уже совсем очистилось небо — ушли в прошлое грязные тучи, нависающие над головой, перестали литься дожди, где в каплях было намешано пыли и пепла больше, чем самой воды. Совсем потеплело — мы выходили из подвала и поражались тому, что можем ходить в одних только рубашках. Ната нашила нам их, используя для этого ткань, хранящуюся на складе. Все рубахи одевались через голову — так было легче кроить. Кроме того, мы все-таки смастерили веретено — и теперь, Ната тщательно выстригла все шкуры, собираясь изготовить пряжу для вязания. Еще немного и мы могли повторить свою попытку разведать, что находится за неприступными скалами. Но до этого…

… — Я люблю. Впервые, в своей жизни — люблю. Я люблю тебя, Дар!