На рубеже двух столетий

Все мысли, страсти, все мечты,
Что смертными владеют нами,
Посвящены одной любви,
Ее питают пламя.

И часто вспоминаю я,

Как бы счастливый день вчерашний,
Тот час, когда я на горе
Лежал за старой башней.

С вечерними огнями слив

Свой отсвет, месяц крался слева,
И там, любовь моя, была
Со мною Женевьева[792].

Она облокотилась там

На изваянье паладина
И слушала меня, смотря,
Как искрилась долина.

Она так мало знала слез,

Мой свет, восторг мой, Женевьева!
Ей нравилось внимать словам
Печального напева.

Я песню грустную ей пел,

Таких уже не слышно ныне,
И грубая та песня шла
К заброшенной руине.

Смущенно слушала она,

Склоняя долу взор свой дивный,
И ведала, что ей в лицо
Смотрю я безотрывно.

Я пел о Рыцаре тех мест,

Носившем латы красной меди
И ждавшем долгих десять лет
Властительную лэди.

О том, как он страдал, но ах!

Мелодия, звуча устало,
Хоть пел я о чужой любви,
Мою передавала.

Смущенно слушала она,

Склоняя долу взор свой дивный,
Прощая мне, что ей в лицо
Смотрю я беспрерывно.

Когда ж я спел о том, как был

Сведен с ума презреньем Рыцарь,
Как он, скача и день, и ночь,
Не смел остановиться;

Как то в нахмуренных лесах,

То на горах, где вереск тощий,
То возникая посреди
Зеленой, светлой рощи, —

Вставал, смотрел ему в лицо

Прекрасный Ангел горделивый
И знал, что это Злобный Дух
Тот Рыцарь несчастливый!

Как он настиг в лесу воров

И, сам не зная о победе,
От пытки горше смерти спас
Властительную Лэди!

И как, к ногам безумца пав,

Она рыдала в исступленьи,
Старалась искупить свое
Минувшее презренье; —

И как однажды вдруг ему

Вернулась ясность дум былая,
Когда на желтые листы
Упал он, умирая; —

Как он промолвил — но когда

Нежнейшую запел я фразу,
Мой дрогнул голос, замер звук,
Ее смущая сразу!

Все получило силу чар

Над Женевьевою наивной
И музыка, и песня мук,
И этот вечер дивный.

Надежды, ужасы надежд

Неразличимою толпою,
Желанья нежные, давно
Таимые душою!

Она заплакала, смеясь,

От страсти и любви краснея,
И слышал имя я свое,
Как будто был во сне я.

Вздымалась грудь — она пошла,

Свое лицо от взоров пряча,
И вдруг с тревогою в глазах
Ко мне рванулась, плача.

Руками стан мой обвила

И страстно так и так несмело,
Откинув голову назад,
В мое лицо смотрела.

Была ль то страсть, иль был то страх,

Или стыдливое искусство,
Но дрожь ее мог уловить[793]
Не взор, а только чувство[794].

Я успокоил дикий страх

И стыд смирил, терзавший деву[795],
И так и добыл я мою[796]
Невесту Женевьеву[797].

              * * *

И я теперь опять пою
Балладу страсти и печали:
О, Женевьева! Слышишь звон,
То струны прозвучали.

Когда я пел о том, как был

Сведен с ума презреньем Рыцарь,
Как он, скача и день, и ночь,
Не смел остановиться, —

Я обещал тебе рассказ

О горестной мужской[798] победе;
Узнай же, что за горький рок
Достался Темной Лэди.