На рубеже

Иногда становилось совсем страшно: она не хотела бороться за земное существование и давно смирилась с тем, что каждый новый день по капле выжимает из нее жизнь. Покорно ждала конца мучений. А как же та жажда перемен, о которой она говорила? Желание новой жизни, к которому так стремилась ее душа? Неужели это была издевка над собой? Или так она понимала свою болезнь – переход в новую жизнь? Мне вновь ужасно захотелось поговорить с ней об этом. Я встал, прошелся по поляне, собираясь с мыслями. Теплый ветерок трепал волосы, заползал в петли свитера. День пасмурный, но очень хороший. Люблю такие дни – все кажется самодостаточным и ярким, солнце не перетягивает на себя внимания и не бледнит все остальное. Что-то подсознательное или даже сверхъестественное во мне заставляло радоваться этой весне, этой иллюзии перемен, чувствовать облегчение и надежду, хотя все давно поняли, что это такая же ерунда, как и новый год с его чудесами.

– Маш, тебе не холодно?

– В пуховике-то? – она улыбнулась. – Конечно, нет! Прекрасный день.

Контраст между «прекрасным днем» и ее безжизненностью отозвался тупой болью в сердце. Нет, я не мог заставить себя начать разговор – каждое слово о новизне и переменах звучало бы насмешкой. Я почти физически ощутил, как стена между нами уплотняется, и, вероятно, вскоре мы даже слышать друг друга перестанем.

Перед ужином я опять зашел к Маше. Она лежала под пледом и казалась совершенно плоской, не занимающей места на кровати.

– Маш, давай врача вызовем, нельзя же так, – сказал я, усаживаясь рядом с ней.

– Не надо. Все и так ясно. Врачей было достаточно.

– Ты что, от них убежала?

– Почти. Не хотела умирать в больнице.

Меня бросило в пот от ее слов.

– У тебя ведь есть родственники?

Она кивнула.

– И они по-прежнему не знают, где ты?

– Нет.

В эту секунду я подумал: как хорошо, что я сижу. У меня закружилась голова, и потемнело в глазах.

– Но они должны знать!

– Узнают, когда придет время. Представь себя на моем месте: лежишь полумертвый и тебе больно, плохо и ни до чего нет дела, а люди толпами ходят. Еще хуже, что родные. Смотрят на тебя так… лучше не вспоминать! Нет, не представляй, это я загнула. Просто поверь, так легче, и не вмешивайся.

– Не буду. Наверное, ты уже достаточно обо всем подумала.

– Времени было полно, – голос ее оставался тихим и слабым, говорила медленно и неохотно. Но мне было приятно находиться рядом с ней. Я хотел знать, как она от всех ушла, как попала сюда и когда это случилось, сразу ли сказала Раисе о болезни. Видел, что говорить ей тяжело, да и какое я имел право лезть в столь деликатную тему, когда по уши влез в ее жизнь?

– Я все сжег, – соврал я, – все до последней тетрадки. Можешь быть спокойна.

– Спасибо, – она тепло улыбнулась, – большое спасибо.

– Не за что. Рисунки оставил себе. Спасибо тебе за них.

– Я рада, что у тебя останется память обо мне. Не знаю, почему, но мне от этой мысли теплее.

Я тряхнул головой, чтобы не разреветься и заставил себя улыбнуться.

– Ну ладно, пойду поужинаю. Давай и тебе что-нибудь принесу?

– Не надо. Я ничего не хочу. Раиса Филипповна меня уже заставила бульон проглотить.

Я напомнил, что это было шесть часов назад.

– А я все еще не голодна. Пожалуйста, не беспокойся, со мной все ясно. Меньше всего я хотела напрягать кого-то.

– Нет уж, ясно или неясно, но пока ты здесь, ты мне нужна. Я бы заходил почаще, если тебя это не напряжет.

– Заходи. Только лучше сам что-нибудь рассказывай, мне лень говорить.

– Хорошо. Я могу читать тебе что-нибудь.

– Да, было бы здорово. Что ты сейчас читаешь?

Вопрос оказался таким неожиданным, что я чуть не выпалил: «Твои дневники», но вовремя сдержался.

– Вальтера Шелленберга, «Мемуары гитлеровского разведчика», – вспомнил я одну из книг, привезенных сюда, но решил, что Машу это не заинтересует.

– «Лабиринт»? Вот это да! – она прямо-таки просияла. – А я такую видела только в аудиоформате, да так и не скачала, но очень хотела почитать. Как она тебе?

– Пробирает, – ответил я.

– Почитаешь?

– Конечно. Я не так уж далеко ушел от начала.

Спустившись, я стал вытягивать из Раисы Филипповны всю возможную информацию. Поначалу она говорила скупо, отнекивалась, но постепенно оттаяла. Видимо, ей тяжко переживать все в одиночестве.