На рубеже

– Она, естественно, не сказала, что умирать ко мне пришла, – вздохнула старушка, – позвонила, спросила, сдам ли комнату, потом приехала, поселилась. Ну я ничего странного и не заметила – так, бледненькая, конечно, но этим ваше поколение не удивляет: сгорбленные и зеленые все, сидят за компьютерами. Ну, тощая – да мало ли таких! У меня внук почти такой же – за шваброй спрячется. Мы с ней хорошо поладили: когда в картишки перекинемся, когда в домино, когда телевизор вместе посмотрим. А в основном она редко выходила. Книги брала читать. Я и сама всегда читать любила, мы друг другу иной раз книжки рассказывали. Я тоже тут засиделась одна – поболтать не с кем. А потом… как-то она завтракать не пришла. Ну, думаю, спит еще, дело молодое, будить не стала. И к обеду не показалась, тогда уж я забеспокоилась. Постучала к ней. Ни ответа, ни привета. Ох, я тогда чуть Богу душу не отдала – такая тишина страшная, мертвая! Ну я и вошла, гляжу, а она лежит, зеленее больничных стен. Врача вызвала. Он ее осмотрел, у меня все, что мог выпытал, потом Маша очухалась, он меня из комнаты выгнал и долго с ней беседовал. А потом меня позвали и все рассказали. Врач орал благим матом, мол, Машу надо срочно в больницу. А она говорит: сначала в морг, а потом куда хотите. Карточки при ней не было – видимо, в больнице осталась. Документов тоже.

– Ну, Раиса Филипповна! – я аж подпрыгнул. – Как же вы комнату человеку сдаете, даже документов, не спросив?!

– Ну вот у тебя, голубчик, спросила, а раньше у меня такой привычки не было. Доктор меня тоже пропесочил.

– Много вещей при ней?

– Только рюкзак. Да что ей надо-то по дому ходить? Дома можно в одном и том же, пока не износится, да и то старье донашивать.

Я понял, что в рюкзаке, кроме тетрадок ничего и не было. И все-таки, как и откуда она пришла, не взяв ни карточки, ни документов, ни вещей… если она пришла сама, и какое-то время Раиса даже не замечала, что с ней не все в порядке, значит, она была еще в нормальном состоянии.

– Раиса Филипповна, а про родных она не говорила?

– Да как же не говорила! Она бы и не говорила, да вытянули. Матери она вроде как не знает, а отец пьет, и ему до нее дела нет. Только сдается мне, врет.

– Но доктор хоть стал наведываться?

– Да какой там! Если, говорит, смертельно больной пациент от госпитализации отказывается, ни документов при нем, ничего, родные тоже не в курсе, где он и что с ним, – меня за такое укрывательство посадить могут, так что больше не утруждайтесь, никого не вызывайте, никто и не приедет.

Я не удивился. Еще одна страшилка в копилку знаний о современной медицине и милосердии. Старушка, видимо, жила еще в советском прошлом, и ее такое заявление в шок повергло.

– Ну я говорю, хоть скажите, что делать! Маша вклинилась – мол, все лекарства есть, не волнуйтесь, и как их принимать, сама знаю, а если что, у меня все записано. Ну и врач только руками развел, как будто: жди, пока помрет, больше делать нечего. А помрет – тебе нелегко придется, всем все доказывать и рассказывать, и хоронить каким-то образом. Но Маша пообещала, что когда совсем худо станет, позвонит отцу.

– Неужели он ее не ищет?

Она помотала головой.

Где же все Катьки, братья? Про маму она Раисе наврала – в дневниках мама фигурировала часто, причем в привлекательном свете, и мне неприятно думать, какую боль Маша причиняет ей таким поведением. Да и отец… ни разу она не писала о нем, как об алкоголике. А записывала она много и подробно. Неужели такой важный аспект жизни человек скрыл бы от личного дневника? Ерунда. Опять было решил поговорить с ней начистоту, но… что но? Вправлять мозги? На фоне подступающей смерти все выглядело надуманно и мелочно. На фоне ее жизненного опыта мой казался несущественным. На фоне ее страданий боль, которую она причиняла другим, казалась укусом комара. Нет, я ничего не смогу ей сказать, ни о чем не буду расспрашивать и ничему учить не стану. Я такого не пережил, что я в этом понимаю? Будь я на ее месте – возможно, вообще руки на себя наложил бы и ни о ком не подумал бы.