На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

— Я помню всё до последнего слова, — отвечал Лука, гордо подняв голову. — Готов признать, что тебе почти удалось смутить мою душу и заставить меня служить тебе. Ты предложил мне то, от чего я не хотел отказываться — предложил мне власть над Городом. Ты, наверное, сам сатана, если угадал мою слабость. Но есть то, что я не готов отдать даже в обмен на Город. Мои сыновья мне дороже. И ты не получишь ни одного из них! А моему младшему сыну лучше умереть, чем стать участником гнуснейшего разврата.

«Почему вдруг такие дерзости? — думал Мехмед. — Шехабеддин ведь не дурак, чтобы прямо говорить Луке, зачем мне мальчик».

Султан смотрел на Луку и по-прежнему не понимал причину, почему приманка перестала действовать. Он видел лишь то, что Лука очень доволен собой: во всеуслышание обличает «развратника». Этот рум даже не понимал, что в действительности говорит лишь для нескольких слушателей: для самого Мехмеда, а ещё для Халила и Шехабеддина. Остальные гости на пиру просто не знали языка румов. Они видели лишь то, что Лука исполнен гневом, а султан спокоен и даже весел.

Как видно, Мехмед так хорошо сумел скрыть свою злость, что ввёл в заблуждение даже Шехабеддина, стоявшего рядом с румами. Евнух в ярости воскликнул:

— Повелитель, рум назвал тебя шайтаном! Он оскорбил тебя!

Это было сказано по-турецки, так что все поняли. Вокруг поднялся ропот, поэтому Мехмед бросил на Шехабеддина недовольный взгляд. Своим поступком евнух почти не оставил повелителю возможности проявить к непокорным милость.

— Какого разврата? — с нарочитым спокойствием спросил султан. — О чём ты говоришь, Лука?

— О том, о чём твой посланец случайно проболтался, — ответил рум, указывая на Шехабеддина. — Я спрашивал его, почему ты хочешь, чтобы мой младший сын явился на пир. И того, что я услышал в ответ, было достаточно, чтобы всё понять.

«Неужели Шехабеддин всё-таки сглупил?» — подумал Мехмед, но в следующее мгновение услышал ответ на свой мысленный вопрос:

— Лжец! — крикнул евнух по-турецки.

Обычно невозмутимый, Шехабеддин теперь был сам на себя не похож: лицо потемнело, а глаза стали как чёрные угли, внутри которых живёт пламя. И всё же он сдерживал себя.

— Успокойся, Шехабеддин-паша, — строго произнёс Мехмед, а евнух обратился к Мехмеду, но на языке румов:

— Мой господин, выслушай! Этот человек, — он указал на Луку, — бессовестно лжёт. Теперь он оскорбляет не только тебя, но и меня, потому что я ничего подобного ему не говорил. Я сказал, что ты хочешь сделать его младшего сына своим слугой и другом. Я рассказывал о том, сколько милостей ты готов расточать, когда доволен. А затем явилась жена этого человека, которая смотрела, как безумная. Она сказала, что у тебя гнусные намерения в отношении мальчика. Я сказал, что она ошибается. А затем этот человек стал задавать мне вопросы, придираясь к каждому слову. Что бы я ни сказал, всё оказывалось превратно истолкованным. Мои слова искажались как будто намеренно. А затем мне велели убираться вон.

— Это правда? — спросил Мехмед у Луки.

— Твой посланец и вправду всё отрицал, но совсем не убедительно, — усмехнулся тот.

«Значит, виноват не Шехабеддин, а женщина, — подумал Мехмед. — Но почему Лука вдруг стал слушать женщину?»

Шехабеддин меж тем, из последних сил сдерживаясь, стиснул зубы и глубоко вздохнул. От этого казалось, что он шипит, как рассерженная змея. Мехмед подумал, что евнух сейчас опять начнёт кричать по-турецки, но тот всё же продолжал говорить на языке румов:

— Этот человек поверил своей безумной жене, которая говорила о том, чего не знала и не могла знать. А теперь он пытается свалить вину на меня. Как мог я в здравом уме говорить непристойности о своём господине, которому верно служу уже очень давно! — Евнух, кажется, сам не заметил, как перешёл на турецкий. — Повелитель, рассуди справедливо! Ты в своей бесконечной милости простил этого человека за то, что он участвовал в подкупе Халила-паши. А теперь простишь за то, что этот человек пытается оболгать меня?

Халил-паша всё это время сидел рядом с Мехмедом, но вёл себя настолько тихо, что Мехмед почти забыл о нём. Теперь же Халил, когда прозвучало его имя, встрепенулся.

— В каком ещё подкупе? — спросил великий визир по-турецки. — Повелитель, что этот лживый рум тебе наговорил? Как смел упоминать моё имя? Клянусь Аллахом, он сделал это нарочно, чтобы омрачить нам радость победы.

Вокруг снова поднялся ропот и никак не умолкал. Всем стало ясно, что дело весьма серьёзное, если в нём замешан великий визир. Даже музыканты перестали играть.

«Теперь придётся успокаивать ещё и Халила?» — недовольно подумал Мехмед, но уже и сам злился всё больше. Столько времени было потрачено, чтобы убедить Луку в том, что покорность для румов — единственно верный путь. И вот всё почему-то начало рушиться. Рушиться на глазах!