На руинах нового

Эта, если угодно, «под-ситуация», или «ситуация второго уровня», – романы Александра Моисеевича. Почему я выбрал такой объект описания? Для этого есть сразу несколько причин, как личных, так и содержательных. Начну со вторых. Пятигорского – как и его друга Мамардашвили – часто называют «говорящим философом». Это правда. Александр Моисеевич был великолепен в беседе, в лекции, в том, что он называл «разговором» (в последние годы жизни «возможность разговора» была для него чуть ли не высшей ценностью во всех смыслах – от бытового и социального до философского). Однако не следует забывать, что для «говорящего философа» библиография Пятигорского обширна, удивительно обширна. Только в моем книжном шкафу стоит 13 его книг на русском и английском, а ведь это еще далеко не все. Нет у меня ни его «Тамильско-русского словаря», ни книги по буддийской философии, вышедшей в лондонской School of Oriental and African Studies, ни кое-каких других важных изданий. Разнообразие жанров, в которых писал Александр Моисеевич, поражает: философские трактаты, семинары по буддологии, романы, рассказы, киносценарий, статьи, рецензии, эссе, не говоря уже об упомянутом словаре. Несмотря на это интеллектуальное изобилие, за ним стоит один «поворот винта» мысли, одно сознание, которое просто оказывалось в разных «ситуациях» – в ситуации востоковедения, в ситуации философии, в ситуации журнализма, в ситуации беллетристики. Ни в коей мере не будучи востоковедом или философом, ограничусь потому лишь одной из них: объектом моего описания станут романы Пятигорского. И вот здесь я вернусь к еще одной, первой из упомянутых, сугубо личной причине. За почти двадцать лет нашего знакомства я написал очень мало текстов об Александре Моисеевиче. Собственно, упомянуть стоит лишь один из них, эссе «Попытка интерпретации», сочиненное в середине 1990-х годов. Этот нахальный, недодуманный, незрелый текст вызвал у его героя странный энтузиазм, он часто вспоминал его, ставя меня даже в несколько неловкое положение. «Попытка интерпретации» была посвящена роману Пятигорского «Философия одного переулка»; в этом эссе я попробовал набросать некую историческую концепцию, будто бы заложенную в основу романа; более того, обрисовав (с должным почтением), я тут же ее опроверг. Собственно, в этом упражнении, незамысловатом трюке и заключался весь смысл того давнего эссе. Мне кажется, что Александр Моисеевич столь долго (столь незаслуженно долго) вспоминал мою безделку именно из-за «истории». На те годы (середина 1990-х) пришлось резкое изменение его отношения ко многим вещам – от радикального антиисторического и антикультурного пафоса (как нигде лучше оттиснутого в ряде интервью с ним конца 1980-х) он перешел к (несколько странному для хорошо знающих его людей) глубочайшему, энтузиастическому увлечению историей и даже (позволю себе такое сказать!) к некоторому культурному консерватизму. Последнее было самым удивительным. Пятигорский постоянно говорил о понижении и исчезновении «культурного уровня», о рассасывании самого понятия «человек культуры» (и это он, называвший себя «человеком никакой культуры»!), о катастрофическом упадке университета и – возвращаясь к употребленному мною понятию «консерватизм» – о возможности и даже желательности создания неких новых культурных элит. Профан скажет, что таков удел любого человека – все мы с возрастом становимся все более консервативными. Но это не имеет никакого отношения к Пятигорскому, так как его новый «консерватизм» по типу, во-первых, был не возрастным, во-вторых, сопровождался почти неистовой радикализацией его воззрений по всем иным фронтам. Что же касается «истории», то она стала не только любимой темой наших разговоров последних лет, но и – прежде всего – главной темой читаемых и перечитываемых им книг. «На его ферстаке» (по выражению князя Вяземского) всегда лежал Тацит, а в последнее время – Ницше; Александр Моисеевич бесконечно обсуждал события XX века, причем так, будто бы они только что произошли.