На руинах нового

Так или иначе, в ситуации «романы Пятигорского» сошлись две темы, которые я, литератор и историк, имею некоторое право обсудить, – «литература» и «история». Теперь, покончив с «объектом описания», остается сказать несколько слов о «языке описания». В романе «Вспомнишь странного человека» есть рассуждение как раз на эту тему. В нем – как и в других его романах – сосуществуют сразу несколько временны́х пластов; находясь внутри одного из них, повествователь пытается понять, как ему говорить о событиях другого, предпредыдущего пласта, начала XX века. Ответ на вопрос дается такой: о событиях того времени следует говорить сегодняшним языком, только намеренно нейтральным, никаким, без ярких опознавательных признаков. А вот о том, что происходит сегодня, можно повествовать несколько старомодным – для того, чтобы держать дистанцию не только от происходящего, но и от себя описывающего. Вот эту стилистическую «чужесть», импликацию «философской чужести», одной из главных тем мышления Пятигорского, я и попробую взять на вооружение. Это сложно – его интонация подчиняет и ведет за собой, особенно тех, кто действительно физически эту интонацию слышал собственными ушами, но почему бы не рискнуть? Только в одном я позволю себе стилизацию: Александр Моисеевич – даром что значительную часть жизни проработал в академических институциях – ненавидел сноски и вообще все, что называется «справочным аппаратом». Автор этого текста, наоборот, почти боготворящий всю эту научную параферналию, дает обязательство следовать здесь этой нелюбви – не для стилизации, а для того, чтобы лучше сосредоточиться на своем присутствии в «ситуации романов Пятигорского».

Собственно, романов три. «Философия одного переулка», «Вспомнишь странного человека» и «Древний человек в Городе». Именно в такой последовательности они были изданы; время создания первого и второго, кажется, несколько пересекается; по крайней мере, можно почти точно утверждать, что «Странный человек» был начат сразу после окончания «Философии». Первая часть «Странного человека» настолько отличается от последующих, что только читатель, уже знакомый с «Философией одного переулка», догадывается: автор просто обожает в середине (а то и в первой половине) своего сочинения резко менять все: обстановку, время, действую-щих лиц. Неизменным остается только рассказчик, но вот в «Древнем человеке» Пятигорский вводит совершенно другого главного героя, переведя повествование из регистра первого лица единственного числа в третье лицо того же числа. «Древний человек в Городе» – вещь особая: первый роман Пятигорского довольно сильно отличается по сюжету, не говоря уже о совершенно фантастической, неправдоподобной, авантюрной фабуле.

Конечно, склонность к описанию авантюр и приключений не покинула Пятигорского в конце 1970-х – первой половине 1990-х, когда он сочинял «Философию одного переулка» и «Странного человека». В этих двух романах необыкновенных, даже совершенно фантастических происшествий немало: в «Философии одного переулка» московского мальчика Нику Ардатовского очень странный дядюшка Фредерик вывозит из сталинского тридцать седьмого года прямиком в Париж (и там его встречает на перроне сам «Георгий Иванович» – sapienti sat!), в «Странном человеке» вообще много причудливого – розенкрейцеры, двойники и даже убийство (в сопровождении сразу нескольких самоубийств). И все же только в первом романе Пятигорского авантюрно и фантастично все; причем эта фантазия порой выглядит так, что хочется обозвать ее «дикой». Возникает вопрос: имеем ли мы дело с намеренным авторским «отпусканием вожжей», либо автор и вовсе не предполагал такого эффекта?