На руках у Бога. О радости быть христианином

Есть в этом что-то детское, чистое и благородно-наивное. На литургии батюшка берет большой, как детское одеяло, покровец и «веет» им над Святыми Дарами. Народ в это время занят пением Символа веры, а священник над Чашей и Дискосом делает никому не нужные движения — машет покрывалом над Святым Предложением. Зачем? Говорят, так на Востоке отгоняли всякую летучую живность. Может, и правда, но мне почему-то совсем другое приходит на ум. После Символа веры начнется Евхаристический канон с призыванием Духа Святого, и через сошествие Духа Божия хлеб и вино станут Телом и Кровью. Как это происходит? Что делает благодать Духа с Дарами? Шкафы книг написаны, а непонятно. А мы просто молчим и качаем «детское одеяльце» над Дарами — Господи, сделай вот так\ Не знаю, что Ты там делаешь с этим хлебом и как это у Тебя выходит, — не объясняй, все равно не пойму, просто — сделай вот так. Как малыши — они еще не знают слов, потому сожмут ладошки в кулачок — хочет что-то взять, потянулся вперед, ножками затопал — бери на ручки или — папка, покатай на лошадке. У них простой и самый достоверный язык — язык жестов, который безошибочно читают любящие родители. Так и мы — богословы, ученые, иерархи — а не далеко от деток ушли — Господи, сделай вот так\ Мой однокурсник по семинарии впадал в немое умиление при виде иностранцев. Языками не владел, но глядел на туристов такими глазами — сердце бы свое вынул и отдал каждому. Американка с безумно большим фотоаппаратом испуганно озиралась на лаврской площади. Заблудилась или впечатлениями захлебнулась — поди их разбери. Паренек с добродушной рязанской улыбкой пришел на помощь:

— Мэм?

Услыхала родную речь и тональность, доверчиво метнулась к парню в кителе. А он так выразительно тычет в Успенский собор:

— Мэм! Во!

Мне иногда кажется, что это самое правдивое, что мы можем сказать о Церкви и о Боге: «Мэм! Во!»

Бог — Он такой настоящий, Он настолько подлинный, что все, что к Нему ни приближается, что на Него ни указует — тут же обличает свою искусственность, вторичность, относительность. Оттого и все наши речи о Боге отдают враньем, фальшью, маслом дешевым и приторным. И под словами правдивого Холдена Колфилда подпишусь разборчиво: «Честно говоря, я священников просто терпеть не могу. В школах, где я учился, все священники как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта они не могут разговаривать нормальными голосами. До того кривляются, слушать невозможно»[5].

Да не кривляемся мы! Или все же кривляемся? Просто так выходит. Это не нарочно. Для речи о Боге нет нормальных голосов, нет достоверных, навсегда определенных интонаций. Но хочется, как же хочется говорить о Боге, делиться радостью и благодарить за то, что приютил, пригрел, не возгнушался.

— Любишь Бога?

— Люблю, а сказать стыдно, совестно как-то, потому что когда про Него — будто все слова выцветают и — вру, да и все мы, христиане, врем, не из вредности или корысти, а по немощи и бессловесию нашему, прости, Господи.

Совсем как в фильме Феллини: рабочие случайно находят под землей древние римские фрески — чудесные, гениальные, — но вот тут же, под их взглядами, от прикосновения воздуха начинают эти картины терять краски, блекнут, испаряются, оставляя только память о восторге и красоте.

Что же нам теперь, умолкнуть от собственной честности? Отменить разговоры о Боге? А это возможно? Вы сможете заставить себя молчать о той радости, которой живете? Нет, конечно, нет. О другом следует сказать. И к себе, и к своей речи надо все-таки относиться со смирением, а значит, с юмором. Мы — простые люди, скромные и немощные, и порой такое выкинем — хоть в слове, хоть в поступке, — что и смешно, и грустно. «Глаголом жечь сердца людей». Бывает, что забудешься и напустишь на себя такой важный вид, что самому страшно, и «жгешь» глаголами, вернее, не жгешь, а отжигаешь. А вы посмейтесь, друзья мои, посмейтесь, это здорово помогает, ведь у нас очень много работы. Господь поручил нам свидетельствовать о Нем, напоминать людям простые и верные истины, о которых они и сами знают или догадываются. Конечно — «сердце делает красноречивым», — но ведь даже апостола Павла, горевшего любовью к Богу, не хотели слушать, смеялись над его словом: в личном присутствии слаб, и речь его незначительна (2 Кор. 10:10).

У покойного Маркеса в летописи «Сто лет одиночества» описана эпидемия забвения, которая внезапно охватила город — все вдруг стали все забывать, а чтобы совсем не потеряться, взялись записывать самые простые вещи: на корове, положим, писали: «это корова, она дает молоко». Были и другие надписи: «У дороги при выходе из городка поставили столб с указанием: „Макондо“, а на главной улице поставили другой, больших размеров, с уведомлением: „Бог существует“»[6].