На сердце без тебя метель...

— Ее сиятельству нет потребности в благодарности и ответе твоем, — тихо, но твердо сказала матушка Клавдия, жестом останавливая горячую речь Лизы. — Ишь, как понесла, будто кобыла необузданная! Неужто не вижу, что нет в тебе желания. Насилу Господь к себе не ведет, нет такой нужды. В обители оставайся, никто не гонит. Горячность свою уйми. Не пристало то. Неужто забыла уклад? Благочинной наставление дам, чтобы ты назубок выучила, как должно себя в обители насельнице вести. Я за тебя покамест ответ держу, не забывай о том! Ступай-ка к сестре Агафии, скажи ей — велела я тебя от общей трапезы удалить на два дня. И Книгу Премудростей в эти дни читай, чтобы о словах запомнилось да о премудрости Божьей.

Наказание не было суровым. Обе понимали это. И Лиза благодарно преклонила колени, с трудом сдерживая эмоции перед строгим лицом игуменьи, в котором читалось искреннее расположение.

Все последующие дни сердце Лизы отстукивало одно лишь слово: «Жив!» Стоило только подумать о будущности своей, как в голову лезли воспоминания об Александре. Радость тут же захватывала с головы до ног, и Лиза с трудом сохраняла на лице смиренно-сосредоточенное выражение и подавляла улыбку. Он жив. И это значит, что Господь не оставил ее. Это значит, что и в будущем Он поможет ей. И все сбудется! Все будет! Она разыщет Николеньку. Непременно разыщет! Вернет себе честное имя и, быть может, имение батюшкино, отданное в опеку Лизавете Юрьевне. Пусть дом тот маленький и скромный, но это ее дом… Ее жизнь.

Вместе с Покровом в Москву шагнули осенние холода. По ночам уже замерзала вода в лужах. В кельях стало совсем зябко.

Спустя несколько недель после великого праздника Лизу вновь вызвали к матушке Клавдии. И первое, о чем подумалось девушке, когда она шла за одной из сестер к покоям игуменьи, что у нее совсем нет верхней одежды. Траурное шелковое платье вряд ли согреет в начале ноября, когда с неба вот-вот посыплет снежная крупа.

Лиза знала, зачем ее позвали, но все же не была готова услышать эти слова. Совсем не готова.

— Для вас пришло время покинуть стены обители, — проговорила матушка Клавдия.

На этот раз она принимала Лизу в одиночестве, пряча от холода ладони в складках подрясника. — У вас все еще есть выбор. Я писала к матушке Досифее в Тверь и к матушке Аполлинарии в Калугу. Они готовы принять вас по моей рекомендации трудницей. А дальше — как Господь рассудит…

— Благодарю вас, досточтимая матушка, может статься, позже я и приду в обитель. Но покамест не могу покинуть Москву… — начала Лиза, но тут же замолчала по знаку игуменьи.

— Тогда иное, раз уж так решено. Ступайте к экономке, она выдаст вам мирское платье. За воротами дожидаются уже. Сторож сказал, давно прибыли.

— Кто, досточтимая матушка? — сердце Лизы на миг похолодело, хотя она была уверена, что едва ли игуменья отдаст ее в руки Marionnettiste.

— Я взяла на себя дерзость написать к единственному лицу, от которого могла получить сочувствие к вашему положению. Написала обо всем, что стряслось с вами. К счастью, эта особа согласилась помочь вам, — говоря это, игуменья поднялась с кресла. — Мадам Дулова ждет вас.

— Дулова? — переспросила Лиза, пытаясь вспомнить, где могла слышать эту фамилию.

Ощущение, что имя ей знакомо, было настолько сильным, что она даже растерялась. А потом вспомнила раздраженный голос Лизаветы Юрьевны:

«Дулова?! O mon Dieu et tout les saints!^[285] Дулова! О чем еще можно вести тут разговор?!»

— Она отказалась зайти в обитель из опасения навлечь гнев ее сиятельства, потому ждет вас за воротами монастыря. Вам следует поблагодарить Господа за такую милость. Ежели бы мадам Дулова не откликнулась, не знаю, в чьи бы руки я вручила тогда вашу судьбу, — поведала игуменья с мягкой улыбкой. В ее выцветших из-за прожитых лет глазах светилось такое участие, что горло Лизы перехватило слезами.

— От всей души благодарю вас, досточтимая матушка, — девушка поднесла руку настоятельницы к губам.

— Ступайте, дитя, и помните: «Все, что ни приключится тебе, принимай охотно, и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив, ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, — в горниле уничижения». Да пребудет с вами Господь!

Сестра-экономка молча выдала Лизе до боли знакомую шляпную коробку, побывавшее в починке, аккуратно сложенное траурное платье, шляпку с вуалью и плащ с пелериной из толстой шерсти.

— Барыня передали вам по милости своей, — буркнула сестра, указав на плащ. — Пришли вы к нам по бабьей поре, а ныне ж стужа какая. Нешто смерзнуть желаете?

Замерзнуть Лиза определенно не желала, потому с благодарностью приняла плащ. После дешевой бумазеи шелк приятно скользнул по телу, напоминая, что она выше по положению многих, с кем прежде делила монастырские будни и праздники. Теперь она снова стала самой собой. Той, кем была рождена. И снова принимала имя, под которым явилась на свет некогда в родном имении.