На сердце без тебя метель...

— А еще сестра Агафия говорит, что молитвы не приносят тебе исцеления душевного. Исповедь в этом месяце ты пропустила. Нехорошо тягость в себе носить. Сними часть ноши. Господь явит тебе помощь в том.

— Я уже исповедалась вам, досточтимая матушка, — напомнила Лиза и по чуть дрогнувшим в руке игуменьи четкам поняла, что допустила ошибку.

— Мне ты свои помыслы открыла, то похвально, исповедь же только иерею творят, как ты ведаешь.

«Смирение, смирение и еще раз смирение», — повторяла сестра Агафья, благочинная, надзирающая за насельницами. Но у Лизы никак не выходило следовать всем правилам обители. Отчего она только убеждалась, что не смогла бы выбрать для себя путь инокини.

— Сестра Леонида давеча получила ответ на прошение наше, — продолжила игуменья, словно Лиза ничего и не говорила. — Матушка Досифея стоит во главе обители в Тверской епархии. Ее связи в губернии обширны, посему нет причины питать сомнения в правдивости сведений. По письменному ее заверению, граф Дмитриевский жив и здравствует, бог даст, и поныне.

Эта весть явилась полной неожиданностью для Лизы. Горячая волна облегчения невероятной силы нахлынула, заставив голову пойти кругом, а ноги ослабеть от волнения.

— Уверена ли досточтимая матушка Досифея, что это именно он? — помимо воли вырвались слова сомнения, встреченные игуменьей с легким недовольством. — Не наследник ли фамилии и титула его?

Матушка Клавдия взглянула на письмоводительницу, которая, разгадав молчаливый приказ, развернула письмо, до сей поры спрятанное в складках ее подрясника.

— Александр Николаевич Дмитриевский, — прочитала четко имя, указанное на бумаге.

— Тот ли? — спросила игуменья у раскрасневшейся Лизы, с трудом сдерживающей слезы радости.

— Тот, досточтимая матушка.

— Господь велик и милостив, отвел от тебя грех смертоубийства, — дрогнули в подобии улыбки уголки губ матушки Клавдии. А затем голос ее снова посуровел, а на лицо в обрамлении складок апостольника нашла тень: — Погоди еще слезы лить. Не все сказала я…

— Он нездоров? — встревожилась Лиза. Вдруг настойка белены нанесла урон здоровью Александра? Или его рассудку?

— Кто? Господь с тобой, сказала же — здравствует! — дернулись четки в руках игуменьи. — Более ничего не спрашивала у матушки Досифеи, только о здравии справлялась. Забудь о нем и недостойной связи своей! Благодари Господа, что отвел тягость греха смертного от души твоей, и доле о том! Я не только матушке Досифее писала, графине Щербатской тоже послала весть о тебе.

Упоминание этого имени заставило Лизу содрогнуться. Отчего-то стало горько во рту. Так горько, словно лекарства какого глотнула махом.

— Лизавета Юрьевна не желает знать тебя. Ее секретарь писал, чтобы имени твоего более в записках к ее сиятельству не упоминалось. И более того, как одна из самых щедрых радетельниц об обители, она выразила пожелание, чтобы тебя удалили из этих стен. Графиня была милостива и дала две недели сроку на устройство твоего будущего. Только в столице и Москве непозволительно места тебе искать. На иные обители запрета нет. Проезд к месту послушания оплатит ее сиятельство, а в монастырь будет сделан щедрый взнос от твоего имени. И далее на Рождество и Пасху — ежегодные пожертвования до дня твоей кончины.

Вся сущность Лизы всколыхнулась в немом протесте. Снова ее судьбой распоряжаются, будто она не человек, а игрушка бездушная, сродни фарфоровой кукле. А потом разум робко напомнил, что у нее нет ни средств к существованию, ни бумаг на собственное имя. И совесть добавила, что Лизавета Юрьевна довольно благосклонно отнеслась к той, что опорочила ее кров и в который раз приковала внимание к имени Щербатских.

Но она не может, просто не может! Уехать прочь из Москвы. Оставить все за воротами монастырскими — надежды, чувства, мечты. Вся ее жизнь вдруг показалась ей разделенной на части. Одна была полна света и безграничного счастья, другая — мрачна и тягостна от запретов и незримых оков. И самое удивительное, что Лиза отчетливо понимала: время, проведенное в Заозерном, стало для нее не менее светлым, чем то, что было до скоропостижной кончины отца. И отказываться от него она не желает. Не желает и не сможет, нарушая главный долг Христовой невесты — оставить все мирское за стенами обители и впустить в свое сердце только любовь к Богу.

— Батюшка всегда учил меня держаться правды и не кривить душой. Пусть я оступилась в прошлом, но отныне намерена твердо держаться его наказа, — с каждым словом голос Лизы звучал увереннее, а подбородок поднимался все выше.

— Вы можете написать ее сиятельству, что я весьма благодарна за ее предложение, но отказываюсь его принять. Я не чувствую в себе стремления стать послушницей. Не могу. Поступить так — означало бы лукавить перед настоятельницей и сестрами, но что самое страшное — перед Господом. Покинуть Москву тоже не могу, покамест нет убеждения во мне, что розыски мои напрасны. Прошу лишь об одном — позвольте две недели после Покрова здесь провести. Далее бог покажет…