На сердце без тебя метель...

И действительно, в последние месяцы подагра вконец измучила старушку. Самостоятельно она почти не передвигалась, только с помощью лакеев. И частенько бывала под хмелем. Следовало признать правоту покойного доктора Журовского — Пульхерия Александровна начинала каждый свой день вишневой настойкой и заканчивала чаем с коньяком. Причем, если раньше она была бодра и жизнерадостна, то в последнее время либо спала, либо лежала на оттоманке и смотрела в окно. Дмитриевский подозревал, что причинами ее нынешнего состояния послужили отказ Василя навестить Заозерное на Рождество и решение уехать за границу «m'amuser»^[351], как оправдывался кузен в одном из писем. Можно подумать, тут он скучал!

Именно потому Александр запретил оплачивать его счета, а заодно и похлопотал через знакомых, чтобы кузен задержался в Одессе, ожидая бумаги на выезд. Амели сперва пыталась по старой дружбе вступиться за Василя — просила за него почти в каждом письме, но после Светлой недели писать перестала вовсе. И тогда Александр, как никогда, ощутил свое одиночество.

Вот так вдруг… в дни, когда все соседи ездили друг к другу с визитами и христосованьем, он наконец-то получил долгожданную свободу от пустых светских разговоров, сопровождаемых фальшивыми улыбками. И настолько отгородился от всех и вся, что даже тетушка, разгневанная его поведением, не пыталась перебраться через эту стену. Словно незнакомцы, жили они под одной крышей, изредка встречаясь в столовой за обедом или ужином, которые проходили в большинстве своем в полном молчании.

Дмитриевский ждал, что кузен примчится в Заозерное в начале лета или хотя бы напишет письмо, когда поймет, что рука дающего оскудела. Но нет. Уж миновала Троица с ее гуляниями под березами поутру, а от Василя не было ни слуху, ни духу. Будто сгинул в Одессе. Александру-то было все едино, а вот тетушка… Бедная Пульхерия Александровна от переживаний за младшего племянника так и таяла на глазах.

И это все из-за нее — Иезавели, которую послал сам дьявол в виде незнакомого ему недруга. «Недаром даже имя ее некое сходство с библейским имеет», — думал порой Александр, когда раз за разом прокручивал в голове воспоминания, старательно распаляя свою злость. Ведь злиться и обвинять в своих несчастиях других было намного проще, чем признать, что ничьей вины, кроме собственной, в его одиночестве и отчуждении нет.

Именно так и заявил ему Борис, когда они виделись в последний раз.

— Легко винить других в собственных несчастьях, когда ты сам творишь свою судьбу, — устало произнес он, потирая воспаленные от бессонных ночей глаза.

Слова Головнина тогда эхом памяти отозвались в голове Александра, ведь он вспомнил, как сам твердил почти то же самое своей обманщице-невесте во время разговора о Боге и вере. И в который раз разозлился на нее, а заодно на самого себя, за то, что многие и многие детали воскрешали прошлое. Хоть затворись в пустой комнате от всего мира!

Александр уничтожил все, что могло напоминать о ней. Даже имя в последнее время старался не произносить мысленно. Злость, едва позабытая после Рождества, вспыхнула с утроенной силой после Пасхи, когда он понял, что проиграл в очередной раз! Раздутое некогда тетушкой пламя прогорело дотла, обернувшись пеплом. Александр был настолько уверен, что получит желаемое без усилий и в любую минуту, что разочарование до самого нутра отравило его кровь, пропитав горечью и злобой до кончиков пальцев.

Он не оставит этого дела! Так решил Александр, когда весной возвращался в Заозерное из Москвы, пряча лицо в меховом воротнике от промозглого воздуха. Рано или поздно этот дьявол, раскинувший для него сети, совершит ошибку и раскроет себя. И тогда Александр убьет его. За боль, что ему довелось пережить. За разочарование. За обман. За то, как остро чувствовал себя одураченным. Особенно теперь, когда во второй раз пережил то же самое. О господи, каков же он идиот!

Дмитриевский всегда полагал, что жизнь, несмотря на все ее удары и подножки, позволяет держать ему козыри на руках. И дело тут было не только в его высоком положении и титуле. Фортуна благоволила ему во всех переделках. Но только ему лично, словно показывая, что и удача может быть злой, лаская одной рукой, а другой карая за промахи.

И вплоть до Рождества Александр был уверен, что козыри при нем. Вернее, один — очаровательный козырь с белокурой головкой, из которого он без особого труда сумел вытащить все об его Иезавели. Да, он прекрасно понимал, что юная Лиди воспримет тот вальс совсем не так, как должно. Он знал. И знал, что она не откажет ему, несмотря на возражения своего Кербера, старой Зубовой, видевшей его насквозь.