На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

— Ослаб очень, — тихим голосом прошептал Спиридов, глядя в лицо Ивану и не ощущая в себе ни малейшего следа той ненависти, которая душила его еще вчера при виде этого человека. Напротив, сегодня он ему даже нравился.

Это был человек лет 32–35, небольшого роста, широкоплечий, один из тех, про которых принято говорить: неладно скроен, да крепко сшит. Скуластое широкое лицо с рыжими, по-чеченски подстриженными усами и круглой бородой было испещрено рябинами и носило печать природного добродушия, плутовства и беззаботности. Голубые глаза, большие и немного наглые, смотрели насмешливо, и в то же время в глубине их зрачков под этой насмешливостью как бы скрывался, чуть тлея, огонек затаенной печали. Одет он был, как и прочие горцы, в рваную черкеску, большую папаху и бурку. У пояса болтался кинжал, за плечами ружье.

— А мы думали, — слегка усмехнувшись краями губ, снова заговорил Иван, — что ты, ваше благородие, помер. Азамат тебе уж голову собирался резать.

— Я слышал.

— Слышал? Вот чудно, а со стороны смотреть — совсем у покойничком лежал. Стало быть, это у тебя болезнь такая. Часто с тобой приключается?

Спиридов промолчал.

Такие припадки с ним за всю жизнь были только два раза. Первый раз, когда ему было 8 лет. Отец, не разобрав хорошенько, в чем дело, подвергнул его жестокому и позорному наказанию. Он снес его с изумившим тогда всех стоицизмом, но затем впал в какой-то странный не то сон, не то столбняк. Целый день продолжалось это странное состояние, похожее на каталепсию. Родители не на шутку перепугались за его жизнь, и с тех пор, несмотря на всю свою горячность, отец ни разу не тронул его пальцем и всегда щадил его самолюбие. Другой припадок, но значительно слабее первого, с ним произошел в тот памятный день, когда он, оскорбленный до глубины души, но несмотря на это полный страстной любви, вернулся от Элен после их последнего объяснения. Третий припадок случился теперь.

Не дождавшись ответа, Иван заговорил снова:

— А не хочешь ли ты, ваше благородие, есть? Небось отощал?

— Не знаю, — усталым голосом произнес Спиридов.

— Как не знаешь? Чудно, брат, — разорялся Иван, — ты когда же ел?

— Вчера утром.

— Утром? А теперь уже дело к вечеру идет. Как же не хочешь есть? Постой, я принесу тебе чего-нибудь. Хоть не важно едово-то у нас, а на пустое брюхо и за то спасибо скажешь.

Иван вскочил на ноги и развалистой походкой пошел к расположившейся невдалеке от прочих татар группе из трех человек. Хотя люди эти одеты и вооружены были так же, как и прочие разбойники, но зато во всем остальном резко отличались от них. Их широкие лица, русые волосы, массивность костей и могучая неуклюжесть движений при первом же взгляде выдавали русскую национальность. Все трое были дезертиры. Один казак, остальные армейские пехотинцы. Лица у всех троих были сумрачны, особенно у казака, которого звали Филалей. Он лежал, нахмурив рыжие брови, и когда Иван подошел к ним, окинул его злобно-насмешливым взглядом.

— Слышь, ребята, — заговорил Иван, — а ведь его благородие совсем плох. Едва ли они его пешком идтить заставят.

Ответом на слова Ивана было глубокое молчание. Очевидно, к его известию все трое отнеслись более чем безучастно.

— А жаль; парень быдто хороший. У меня на это нюх есть, сичас человека узнаю, каков он, добер тоись или нет.

И на эти слова не последовало никакого ответа.

— Я думаю, братцы, Азамата как-нибудь уломать. Пущай на свою клячу посадит.

— Посадит, жди, — буркнул один из дезертиров, высокий, рослый мужчина, черноглазый, с цыганским лицом. Звали его Сидор.

— Ежели ему втолковать как следует, то, конечно, посадит. Надо только, чтобы он понял свою выгоду. Вы вот что, братцы, ежели я что говорить буду, поддержите, слышите?

— Пожалуй, нам все едино, а только с чего это тебе о нем такая сухота пришла, — сродственник, что ли, какой?

— С привычки, — злобно усмехнулся Филалей, — сколько лет при господах холуем состоял, вот у него и доселе по них сердце мрет.

— Не бурчи, дядя Филалей, — мы хоша и действительно, как ваша милость выражаться изволите, в холуях были, да и то не в холуях, а в денщиках, да зато в трех боях участвовали, походы ломали, может быть, и Егорья получили бы, да не потрафилось. А твоя милость, кажись, только по тюрьмам да по этапным дворам променаж имели, пока в горы не ушли.

— Зубоскал, корявая форма, сам рано ли поздно в тюрьму попадешь, а то и на осину.

— Всяко случиться может, однако я за делом пришел. Ей, Акимушка, не человек, а скотинушка, — обратился он к третьему, такому же приземистому и коренастому, как и он сам, молодому парню с загорелым красивым лицом и серебряной серьгой в левом ухе, — достань-ка мне мою торбу, там, подле тебя. Надоть его благородие подкормить, со вчерашнего утра не ел.

Говоря так, Иван развязал свою торбу и торопливо начал вынимать из нее завернутые в грязную тряпку куски овечьего сыра, похожего на мыло, и превращенные в окаменелость чуреки.

— А ты, слышь, господин денщик, — снова привязался к Ивану Филалей, — ты бы твоему благородию киклетку изжарил. Не впервой, чай, кухарить, не забыл еще.