На службе Отечеству

— Ну, если бог нас не приглашал, на кой ляд мы ему нужны. А черт из наших краев, говорят, убрался, как только война началась, не перенес здешнего ада. Так что есть надежда, Ефим Петрович, что мы с тобой живыми и невредимыми доберемся до Новороссийска.

Ефим Петрович и после такого заверения не успокоился. Он остановил проходившего мимо матроса:

— Скажи, браток, а шторма не ожидается? Вроде ветерок подул.

Матрос внимательно посмотрел вокруг, даже носом потянул и успокоил:

— Не бойся, дядя, пока тихо, море спокойное. Должны добраться благополучно.

Ефим Петрович покрутил головой, тяжело вздохнул. И вдруг тихонько запел глуховатым, но приятным баритоном:

Нелюдимо наше море, День и ночь шумит оно, В роковом его просторе Много бед погребено…

Сосед Ефима Петровича, красноармеец с интеллигентным, немного грустным лицом, просит:

— Ефим Петрович, не нагоняй тоску. Романс этот я очень люблю и с удовольствием послушаю его в другой раз. А сейчас спой что-нибудь повеселее.

Но Ефим Петрович никак не мог перестроиться. Прищурившись, он поглядывает на море.

— Посмотри вокруг, Сергей Ильич, — предлагает он вдруг. — Что ты видишь? Одну холодную, мрачную сырость без конца и края. А вспомни, какой штормище был, когда в Феодосию шли, ужас. Думал, хана, до берега не доберемся. До войны не видел, но слышал, что море — красота непередаваемая. Насмотрелся теперь на эту красоту. Жив буду, по доброй воле ни за что сюда не приеду.

Сергей Ильич неодобрительно качает головой.

— В Сибири, — продолжает Ефим Петрович, — моря нет, одни леса. И лучше их для меня ничего нет. Зайдешь в лес — воздух чистый, пахучий, вдыхаешь его — и все мало. Прозрачность и звонкость в нем необыкновенные. Березы одна другой красивее: одна раскидистая, величавая, другая тоненькая, как молоденькая девушка. Протягивает тебе веточки, словно поиграть приглашает. Листочками шелестит. Срубить такую — ровно жизнь загубить. Или сосны. Стоят так важно: мол, знаем большую тайну, да не скажем никому. Верхушки, точно золотой пылью осыпаны, на солнышке греются. А уж как птицы поют! Коленца немыслимые выводят, одна птаха перед другой старается…

Сергей Ильич слушает с улыбкой.

— Любишь ты лес, Ефим Петрович, хорошо о нем рассказываешь. Только на море напраслину не возводи. Видел ты его не в лучшее время: то шторм, то студеная, промозглая' погода, когда все окрашено в серый цвет. Думаю, что и лес в такую погоду непривлекателен.

Ефим Петрович машет рукой, возражая. А его сосед, задумчиво глядя вдаль, продолжает:

— Жаль, что не пришлось тебе видеть море в летний солнечный день. Тогда оно соперничает с небом своей красотой, яркостью и чистотой красок. Поезжай летом на море, не пожалеешь…

Пригретые солнышком, мы вслушиваемся в неторопливую беседу бойцов. Незаметно подкрадывается дремота и смеживает веки…

И еще одну ночь корабль простоял в открытом море. К холоду мы постепенно притерпелись, но голод давал о себе знать все сильнее. Экипаж раздал все, что мог выделить из своих весьма ограниченных запасов. На нашу долю выпало по два сухаря и миске жидкого супа. Зато на третий день мы жадно всматривались в знакомые очертания Новороссийска и с нетерпением ожидали, когда корабль пришвартуется к причалу.

В ожидании встречи с врагом

Томительно течет время в Ворошиловске[21]. Вспоминаю Сочи, где целые дни проводил в парках. Здесь двери госпиталя закрыты — зима в самом разгаре.

Во время перевязки случайно услышал разговор об ухудшении здоровья капитана Николаенко. "Неужели комбат?" — подумал я встревоженно. У сестры узнал номер палаты.

— Алтунин? И ты здесь! — удивленно развел руками Николаенко, когда я предстал перед ним. — Вот не ожидал, думал, батальоном командуешь… Ну, как дела в полку? Давно оттуда?

— Следом за вами, — усмехнулся я. — Не успел командование принять.

Выслушав рассказ, как рота пыталась перерезать шоссе в Старом Крыму, Николаенко тяжело вздохнул:

— Успели фрицы подтянуть свежие силы!

Мы с жаром начали анализировать результаты высадки десанта, пытались строить прогнозы дальнейшего развития событий в Крыму. Николаенко, выпросив у кого-то карту, нарисовал радостную картину, как наши войска с Ак-Монайских позиций нанесут решающий удар по фашистской группировке и очистят Крым. Однако шли дни, а радио и газеты не сообщали о переходе войск в наступление с Ак-Монайских позиций. Николаенко, прощаясь со мной перед эвакуацией в тыловой госпиталь, сказал:

— И все-таки наша десантная операция войдет в летопись войны и станет одной из славных ее страниц. Ведь появился новый фронт…

Из госпиталя часто пишу домой. Ответные письма не радуют: от отца все еще нет вестей.

Между тем раны мои затянулись, и во второй половине февраля 1942 года медицинская комиссия госпиталя выписала меня в строй.

Солнечным днем покидаю госпиталь. Зажав в руке крохотный сверток, в котором поместилось все мое имущество: полотенце и кусок мыла, — топаю на вокзал, чтобы выехать в Армавир в распоряжение отдела кадров военного округа.