На службе зла

Робин невольно вспомнила, что Мэтью сделал ей предложение на площади Пиккадилли, под статуей Эроса. Бродяги, облепившие пьедестал, осклабились, когда Мэтью опустился на колени. Эта сцена застала Робин врасплох: Мэтью рисковал испортить свой выходной костюм на мокрых, грязных каменных плитах; исходившие от бомжей алкогольные миазмы перешибали запах выхлопных газов. А потом появился маленький футлярчик из синего бархата, откуда подмигивал сапфир, скромнее и бледнее, чем у Кейт Миддлтон. Мэтью объяснил, что выбирал камень под цвет глаз Робин. Когда она ответила «да», один из бездомных, пошатываясь, привстал и зааплодировал. Робин как сейчас помнила отблески неоновых огней Пиккадилли на сияющем лице Мэтью.

Девять лет совместной жизни, общая юность, ссоры и примирения, любовь. Девять неразлучных лет, куда вошла и трагедия, способная их разлучить.

Вспомнила она и день, последовавший за предложением руки и сердца, – тот самый день, когда бюро по временному трудоустройству направило ее к Страйку. Казалось бы, так давно. Тогда она была совсем другой… во всяком случае, ощущала себя совсем по-другому – до тех пор, пока Страйк не отослал ее домой переписывать номера телефонов и не ответил, когда же ей выходить на работу в качестве его напарницы.

– А ведь они расходились.

– Что? – не поняла Робин.

– Они расходились, – дрогнувшим голосом повторил Мэтью и кивнул на телеэкран; принц Уильям как раз повернулся к невесте. – Была у них пауза в отношениях.

– Знаю, – ответила Робин.

Она старалась говорить холодным тоном, но Мэтью совсем сник.

Возможно, меня просто гложет мысль, что ты заслуживаешь лучшего.

– У нас… между нами все кончено? – спросил он.

У алтаря Кейт Миддлтон поравнялась с принцем Уильямом.

Глядя на экран, Робин понимала, что ее ответ будет воспринят как окончательный. Кольцо, знак помолвки, лежало там, где было оставлено, – в книжном шкафу, на стопке старых пособий по бухгалтерскому учету. С того дня, когда Робин его сняла, никто из двоих к нему не прикасался.

– Возлюбленные братия… – заговорил настоятель Вестминстера.

Вспомнила Робин и тот день, когда Мэтью впервые пригласил ее на свидание; она бежала домой из школы, полыхая волнением и гордостью. Вспомнила, как хихикала Сара Шедлок, приваливаясь к Мэтью в пабе города Бат, а Мэтью слегка хмурился и отстранялся. Ей на ум пришли Страйк и Элин… а они-то при чем?

Она вспомнила, как Мэтью, мертвенно-бледный, дрожащий, приехал в больницу, где ее продержали в течение суток после изнасилования. В тот день он не пошел на экзамен, чтобы сидеть подле нее, – даже не поставил в известность деканат. Его мать была недовольна. Переэкзаменовку назначили на лето.

В 21 год я не понимал того, что знаю сейчас: другой такой, как ты, нет на целом свете и я никого не смогу полюбить так, как тебя…

А Сара Шедлок повисла у него на шее, когда он – без сомнения, пьяный – изливал на нее откровения насчет Робин, которая страдала агорафобией и не давала к себе прикасаться…

Звякнул мобильный. Робин машинально подняла его с дивана и прочла:

Так и быть, поверю.

Смысл прочитанного до нее не доходил; она опустила телефон, оставив сообщение без ответа. До чего же трагическое зрелище представляет собой плачущий мужчина. У Мэтью покраснели глаза. Плечи вздрагивали.

– Мэтт, – тихо выговорила Робин, тронутая этими беззвучными рыданиями. – Мэтт…

И протянула руку.

38

Dance on Stilts[69]

Небо окрасилось цветом розового мрамора, но народ не спешил расходиться. На тротуары высыпал миллион лондонцев и приезжих в красно-бело-синих шляпах, пластмассовых коронах, с флагами Соединенного Королевства; надувшиеся пивом шуты тащили за руки детишек с размалеванными физиономиями, и все эти толпы подпрыгивали и плыли на волнах слезливых сантиментов.

В подземке было не пробиться, на улицах – и того хуже; выискивая то, что нужно, он прокладывал себе путь под звуки национального гимна, выводимого безголосой пьянью, и только раз припев не резанул ухо: когда его всем выводком затянули развеселые валлийки, преградившие ему дорогу на выходе из метро.

Чудо при расставании обливалось слезами. Оно на время приободрилось от зрелища королевской свадьбы, размякло и пожалело себя, стало отпускать жалостливые намеки о верных и неразлучных. Сдержался он единственно потому, что каждым нервом, каждым атомом был нацелен выполнить то, что спланировал на вечер. Высвобождение приближалось, он проявил терпение и ласку, а что получил в награду? Чудо вконец распоясалось и стало требовать, чтобы он остался.

А он уже и куртку надел, и ножи приладил, ну как тут было сдержаться? Он хорошо это умел – даже пальцем никого не трогая, нагнать страху одними лишь словами, жестами, внезапным оскалом сидящего внутри зверя. Хлопнув дверью, он вылетел из дому, оставив позади униженное и запуганное Чудо.