На солнечной стороне улицы

Мне хочется представить себе лицо этой женщины, когда, вернувшись в комнату, она привычно протягивает к полке руку и не находит там кулона… Я продлеваю миг этого блаженства, этого вневременного торжества. Я до сих пор торжествую, а она до сих пор все стоит с голыми своими, скользкими грудями, - мразь, воровка… подстилка чекистская!…"

Дня через три Генку застрелил на вокзале какой-то майор, когда он стащил чемодан и волок его к выходу. Майор кричал - стой, стой, стрелять буду! - но Генку, должно быть, заклинило: мы с ним тогда дня два совсем не ели. Тот и выстрелил. Но я не об этом.

"…В тюрьме я не пил три дня, пока не перевели из общей камеры к политическим. То, что параша была одна на всех - это понятно, но и алюминиевая посудина для питья была одна на всех тоже, а то, что у народа в камере всякое водилось - и сифилис, и чего похлеще… я как-никак понимал, был уже студентом химфака…

Вечером в камеру заносили большое блюдо с дезинфицирующим раствором против мандавошек, и все принимались загребать его ковшом ладони и, спустив штаны, деятельно натираться…

Страшную жажду буду помнить, вероятно, всю жизнь… хотя не самая это чудовищная пытка. Если не ошибаюсь, - академик Оксман вспоминал, что из всех пыток, которые он вынес в застенках КГБ, самая страшная была - сверление открытого дупла. Он отбывал срок на Колыме с 36-го, ему, председателю Пушкинской комиссии, инкриминировались "попытки срыва юбилея Пушкина". Кстати, Пушкин его и спас: когда, еще живого, Оксмана свезли в морг, служитель обнаружил на ноге у него бирку, где было написано, что он - из Пушкинского дома. На эту бирку, на слово "Пушкин" служитель морга и отреагировал, и спас доходягу, откормив сливочным маслом, - вроде крутился при кухне.

Что это доказывает? Благородство простого русского человека? Не обязательно. Но то, что Пушкин - поистине национальное достояние…"

"…и когда уже все потеряно, пропито, главное - пропита до дна душа… вдруг… - эта девочка: худенькая, упрямая, молчит почти целый день… Погружена в какую-то свою жизнь, трудно выразимую, но - бесконечно полную. Рисует все время - вырисовывает мысли, людей, которых встретила, книги, которые прочла… Если б ее оставили в покое, то рисовала бы - как дышит, - не отрывая карандаша от бумаги… В свои двенадцать одиноких лет - абсолютно сложившаяся, цельная личность. Навязать ей ничего невозможно; внутренне независима и всегда настороже - не покушается ли кто на эту ее независимость? И одновременно - какая благодарность внимательного выслушивания! Какое отзывчивое удивление, и восторг, и мгновенная преданность тому новому, которому - поверила!

При тотальном невежестве и нелюбви, в которых она выросла, это самое благородное - природно, изнутри - существо, какое мне встречалось в жизни. Наверное, сильно бы удивилась, узнав, что - опора моя. Несколько раз удерживала меня на самом краю запойного обвала: запирала дома, сидела целыми днями рядом, как кандалами пристегнутая, за руку держала - спасала. От ее полудетской руки идет какая-то властная сила, иногда мне кажется - физическая; кажется, захоти она, и могла бы легко взвалить меня на плечи и унести. Принесла же, вот, когда-то, беспамятного, со Сквера. Говорит - на каком-то мотоцикле везла… Не верю! Принесла на плечах… От той, другой, - тоже идет сила, но та - отравленный колодец, погибший источник… Эта же - ангел.

Откуда она взялась - такая? Смотрит на все вокруг взглядом отстраненным, пристальным, - словно послана в этот мир для определенной, причем единственной цели - стать свидетелем, да не просто - свидетелем, а оценщиком каких-то изначальных нравственных ценностей, оценщиком непредвзятым, взыскательным, беспощадным… О чем это говорит, - что среда все-таки ничего не значит? Так что ж, все же - душа, все-таки душа?… Так есть Бог или нет? Или все-таки есть? Тогда как и за что, за какие прошлые заслуги в некое тело посылается душа цельная, как алмаз, в ожидании лишь руки, которая с бережной любовью нанесет на нее бесчисленные грани, в которых отразится мир?

Хмурый мой ангел, ты мне награда за…"

28

Еще в институте, за год до ее диплома, Леня, со своими разветвленными и поистине неисчислимыми знакомствами, устроил Веру в изостудию при Дворце текстильщиков, преподавать детям рисунок и живопись, - необременительные три дня в неделю, после обеда. Помимо маленькой, но необходимой зарплаты, это еще давало неоценимое: мастерскую… Тем более вовремя, что Вера перешла на картины больших размеров.

Комната для занятий с детьми тоже оказалась большой, метров сорок, с четырьмя высокими окнами на север да с кладовкой для хранения картин - о чем еще можно мечтать?

И она ежедневно приходила туда с раннего утра, отпирала своим ключом дверь, неторопливо наливала в надбитую пиалу чай из термоса, расставляла этюдник, с вдумчивым наслаждением выдавливая из тюбиков на палитру тугие маслянистые змейки краски…