На солнечной стороне улицы

- А рояль… - сказал он, надевая дурацкий веселенький фартук… - Понимаете, у меня бывают разные люди, довольно известные… музыканты тоже… Вот увидите, как в субботу… - и оглянулся на ее молчание…

- Леня… - испуганно спросила она, по-детски съеженная на краешке ладьи, - беглянка, упустившая весло… - А вы что… вы… - настолько богаты?

Он усмехнулся… Не ответил… Ей показалось, что смотрит он на нее изучающим, ироничным, даже оценивающим, взглядом… Может, ждет, как раньше, - какую еще нелепицу она сморозит, чтобы высмеять?

- Садитесь к столу… Вот салат, маслины… всякие мазилки забавные, яичница будет готова через минуту… Руки можете вымыть вон там, направо по коридору…

- Я бы хотела сначала… кое-что, в чемодане… Где… в какую комнату вы меня определили?

- Ни в какую, - ответил он спокойно, разбивая над сковородкой яйцо.

- Но… где я буду спать?

- В моей постели. Причем со мной, - и развернулся к ней, взглянул поверх очков. - Надеюсь, вы понимаете, что никуда уже не уедете?… Мне надоело шляться за вами! Я занятой человек, у меня, черт побери, бизнес… давление скачет…

- Но… ведь для этого… вся эта возня с получением грин-карты… там ведь какая-то лотерея, кажется?…

- Какая, к дьяволу, лотерея?! - чуть ли не с отвращением воскликнул он. - Вы по-прежнему ужасная бестолочь! Минуту назад я предложил вам руку и сердце!

И с силой разбил ребром ножа второе яйцо над сковородой.

Стало совсем тихо… И в этой тишине слышно было, как шкворчит яичница и в клетке над окном щелкает семечки попугай по имени Изя Каценеленбоген, впоследствии очень любимый ею, предпочитающий ее правое плечо - левому.

- Ну, нет уж! - воскликнула она запальчиво. - Вот этот поворот сюжета просто омерзителен: значит, выяснив, что Он сделал в Штатах успешную карьеру, Она соглашается наконец, спустя сто лет, выйти за него замуж! Очень грамотно с ее стороны, тем более что сама она осталась на бобах… Да за кого вы меня принимаете, господин миллионер?!

Он бросил нож на стойку…

- А, да-а-а… - протянул он, приближаясь к ней в этом дурацком фартуке, с изображенным на нем мужским мраморным торсом. И это было дико смешно, потому что гипсовые римские гениталии безголовой статуи находились сейчас в страшной дисгармонии с живым и отчаянным Лениным лицом, и с ее абсолютным, беспредельным отчаянием… - Конечно! Идиот! Мне надо было звать вас замуж по телефону, рыдать, что звоню из кутузки и меня трахает обкуренный марихуаной негр, умолять внести за меня залог в пять тысяч долларов… Вот тогда бы вы помчались продавать свои картины… прямо на Алайском!

- Да! - бессильно, зло выкрикнула она. - Да, именно так!

И заревела, как пятилетняя.

Он рухнул рядом на диван, сграбастал ее, стиснул.

- Дура! Ду-у-у-ра!… - промычал он, словно у него вдруг заболел зуб. Она чувствовала, как своей, уже колючей к вечеру, щекой он елозит по ее щеке, стирая с нее слезы… - Дура сто-восьмая!

Вот это ташкентское словечко неизвестного происхождения… Хотя как-то в юности мне объясняли, что статья сто восьмая уголовного кодекса Узбекской ССР и была, кажется, предусмотрена за бродяжничество и проституцию… - неважно! В детстве оно означало у нас беспутную глупость, шалавую безалаберность и особенную дикую волю в поступках… Несколько раз в жизни я опознавала по нему земляков. Вырвавшись, это словечко требовало объяснений, поэтому человек становился рассеянным, задумчивым… Возможно, в этот момент мягкая пепельная пыль полуденной улочки, потревоженная лихо гремящим самокатом или шмякающими звуками брошенного на асфальт туляя, вставала клубами в его воображении.

Или огромные, растущие на Сквере, чинары принимались шуршать, тревожа воспоминания…

…Ей снилось, что она пытается углем набросать его портрет на чистом загрунтованном холсте, и вдруг понимает, что никогда, ни в одной картине не писала его лица… И он с горечью об этом говорит ей во сне - без слов, как это бывает только во сне. И она без слов - то есть они звучат, конечно, но где-то высоко, вне их, дополняя мучительство этого разговора лицом к лицу - оправдывается, говоря: потому что ты не был персонажем, понимаешь? Ты был самым насущным, самым необходимым и поэтому самым незамечаемым - как незамечаем воздух, здоровье, солнце в южной стране… До тех пор, пока не выкачивают воздух, пока не скручивает тебя боль, пока не заходит солнце…

И так мучительно они говорили и говорили в ее сне, а где-то взлетали и садились самолеты, и голос на узбекском языке объявлял рейсы, и расставание было близко, потому что двое так долго, так сильно и робко любящих людей слишком поздно признались в этом друг другу…

Потом, где-то на окраине слуха, совсем по-ташкентски стала гулить за окном горлинка…

…Вера проснулась и несколько секунд лежала, понимая, что произошло что-то громадное, позднее, решительное… что вчера произошла самая большая перемена в ее жизни…

Она села на постели, пытаясь нашарить босыми ногами его большие, выданные ей "навырост", тапки…

- Ты куда? - услышала она. И тотчас засветилась лампа на его тумбочке.