На солнце и в тени

К тому времени, когда Гарри добрался до станции Колд-Спринг, утренние поезда уже прошли. Расхаживая по платформе, он ждал по крайней мере час, пока наконец не прибыл какой-то случайный местный поезд. В вагоне он спал, чтобы восстановить силы, пока состав не ворвался в туннель Парк-авеню рядом с тем местом, где он ребенком качался под опорами Эла. Затем поезд со свистом пронесся мимо сотен окон, штор, тротуарных плиток и дверей, что означало временный конец для кроссвордов и новостей из возрождающейся – Европы.

В здании Центрального вокзала он взглянул на изображение звездного неба на потолке[146] и был тронут беспредельностью, воплощенной в нем искусством. Возможно, те, кто создавал это, знали, как и Микеланджело, что, когда кто-то смотрит вверх, застывая с сосредоточенным и неотрывным взглядом, он проникает дальше, чем это возможно на ровных и прямых дорогах мира. Добавьте к этому мигание созвездий, океаническую зелень купола и белый шум, вздымающийся над морским дном из белого итальянского известняка, и станет ясно, что никогда еще не было на свете вокзала, так похожего на собор.

Гарри пересек главный вестибюль вокзала и прошел через переполненные сводчатые галереи к прилавку Устричного бара[147]. Хотя этого никто не замечал, он был солдатом, живущим мечтами. До сих пор не вполне уверенный в том, насколько реален окружающий его мир, он в любом случае был полон решимости насладиться им. Все мужчины вокруг него – рекламные агенты, бухгалтеры и юристы, сейчас одетые в твидовые пиджаки, в костюмы в тонкую полоску и в шляпы, – совсем недавно были пехотинцами и моряками. Они вернулись и были благодарны судьбе. В них чувствовалась энергия тех, кто выжил и у кого впереди целая новая жизнь. Каждый слушатель Английского факультета в Гарварде обязан был знать Библию, знал ее и Гарри, больше по-английски, чем на иврите, который всегда казался ему неполноценным. Вид легионов солдат, теперь надевших гражданские костюмы, заставил его вспомнить 24-ю главу Второзакония из Библии короля Якова[148]: «Если кто взял жену недавно, то пусть не идет на войну… пусть он остается свободен в доме своем в продолжение одного года»[149]. В этом присутствовал очень печальный отзвук, потому что любой год когда-нибудь кончается.

И теперь, ради тех, кто не вернулся домой, Гарри жил их мечтами – обыкновенными делами, повседневной рутиной, состоящей из маленьких и неприметных действий, которые неопытным людям могут казаться бесполезными или гнетущими, но которые тайно заряжены красотой, благословляющей тихую жизнь, недоступную для тех, кто не вернулся с войны. В сердцах живых жили мертвые, с которыми живые беседовали без слов, рассказывая им обо всем, что видели: вот шумный ресторан и его равномерный звуковой фон, вот огни театра, залы Метрополитен-музея, полуденное солнце, делающее осенние цвета парка ярче, ветер, поднимающийся над проспектами, запорашивая пылью глаза, а вот женщина с теплыми прикосновениями, с глубоким и легким дыханием, с ароматной кожей, с терпеливой любовью.

Нести в себе мертвых было так же легко, как если бы те были новорожденными младенцами на руках, детьми, которым с удовольствием показывают чудеса мира. Можно было остановиться в переулке у служебной двери театра, чтобы павшие на Пуант-дю-Ок[150] могли услышать звуки кордебалета, музыку, поднимающуюся над оркестровой ямой, как дым над деревьями, а можно было застыть неподвижно у латунных перил в ярком электрическом свете и молиться, просто молиться, чтобы этот свет перенесся в другой мир и посветил глазам, которые больше не могли ничего увидеть.

Во время еды Гарри вспоминал ушедших. Хемфилл, неприятный и неприступный в прошлом, теперь вызывал у Гарри глубокую любовь. Гарри никогда не забудет Ривза, навсегда оставшегося мальчишкой. И Таунсенд Кумбс, зависший в своем последнем и вечно длящемся мгновении, застывший над ночным морем у Сицилии, никогда не исчезнет из его сердца. Он вспоминал живых и надежных, также заслуживших его преданность, тех, для кого всегда есть место в его сердце: Байера, который говорил о необходимости компромисса и несовершенства, даже коррупции, но готов был наизнанку вывернуться, чтобы сделать все, за что брался, настолько честно и идеально, насколько это вообще возможно; Райса, которому следовало быть генералом, терпеливо отдающим приказы молодым лейтенантам; неугомонного Сассингэма, никогда не упускающего возможности пошутить, даже когда мир рушится, а он держит ношу, непосильную и десятерым; Джонсона, такого блестящего и одновременно доброго человека, какие редко встречаются на свете.