На солнце и в тени

И он видел их – живых и мертвых – в быстро работающих за стойкой людях, которые походили на отборные войска в армии. Одинаково поглощенные и увлеченные своим делом, они стремились к цели и превосходили самих себя. Полируя стаканы, наливая суп, открывая бутылки пива, протирая прилавки, выкладывая на тарелки омаров и ловко вскрывая раковины моллюсков и устриц, около дюжины человек в накрахмаленной белой форме – черные, белые, ирландцы, итальянцы, китайцы – работали неистово, пересекались без столкновений, выкрикивали заказы, делали записи, отмечали изменения, приветствовали, перешучивались и двигались среди всей этой суеты, как взвод, сдерживающий атаку противника, или палубная команда авианосца, запускающая самолеты. Объединенные глубинными ритмами общей работы, они находили себе награду в успокоительном счастье.

Гарри был полностью здесь и одновременно где-то еще. Он благословлял пищу и ел за тех, кто был лишен этой возможности. Запеченные на сковороде устрицы были, как всегда, обжигающе горячими, жареного омара, которого, как всегда, не хватало, он ел медленно и осторожно, за ним последовали высокий бокал пива с устойчивой пеной, салат, картофель фри, шоколадный мусс и чай. Затем через большой зал Центрального вокзала с его мерцающими огнями он вышел в полуденный город, всегда движущийся и никогда не спящий; к трамваям и звонкам; к автобусам, бегущим по дорогам, как несчастные буйволы, необъяснимо покорные своим маршрутам, к слабому, белому, почти зимнему солнцу, свет которого, словно бы относимый в сторону ветром, торопился проникнуть сквозь голубоватые дизельные выхлопы необычайно хриплых грузовиков и высечь из тротуаров стеклянные искры, отдающиеся отсветами, пока их не уничтожит тень от пролетающего облака, к редким моментам тишины, которые прорываются среди всеобщей суматохи и распространяют спокойствие, как водяная полынья в раздробленном льду, к проворному движению речных буксиров, барж, крейсеров и катеров, чьи перемещения зажигают по вечерам бриллиантовое колье для Манхэттена, к своей жене Кэтрин.

У Кэтрин было только два дневных спектакля в неделю, все остальные дни она была занята по вечерам. Иногда Гарри встречал ее, и они шли домой (его квартира стала их общим домом) в плотном ночном осеннем воздухе, который, непонятно почему, казался холоднее, чем зимой, хотя морозов еще не было. В отличие от легких летних ветров этот воздух обтекал их почти как вода, и создавалось впечатление, что у него даже есть цвет – возможно, бронзово-синий или темно-серый. Но чаще всего она приезжала домой на такси около одиннадцати, гораздо раньше, чем остальные актеры, потому что выходила на поклоны, уже переодевшись и накинув сверху пальто, которое было на ней в первой сцене, и без грима. Возможно, из-за этого на поклонах у занавеса она выглядела бледной, как будто получила выговор. После этого она пулей вылетала из театра, прокладывая себе дорогу сквозь уличную толпу и даже проталкиваясь к такси без очереди. А иногда и вообще не выходила к занавесу.

Поздние вечера были теперь для нее лучшим временем, когда она, полная возбуждения, не знающего выхода, встречалась с обожающим ее Гарри. Перед сном они долго ласкали друг друга, целовались, говорили все, что хотелось сказать, плакали, если плакалось, задавали любые вопросы и отвечали на них, делились неприятностями и обсуждали их – и так, с широко открытыми глазами, достигали кульминации. Они полностью открывались и отдавались друг другу без остатка, и казалось, что их единению не будет конца, что все только начинается. Они так глубоко любили, что легко тонули в океане другого тела.

При свете дня Гарри, несмотря на то что едва сводил концы с концами, пытался спасти «Кожу Коупленда», а Кэтрин, хотя она вызвалась помочь и иногда работала вместе с Гарри в мастерской или там, где требовалось, надо было беречь силы для вечерних представлений. Ее нельзя было найти в «Сарди»[151] или на коктейльных вечеринках. Она не получала разного рода приглашений, которые получали все актеры труппы – даже Джордж Йеллин, – читать книжки больным детям (в присутствии прессы), выступать в дамских клубах и школах, продавать вещи по радио и позировать для гламурных журнальных портретов: «Мисс Кукуандо, героиня нового бродвейского хита «Бразилия!», ухаживает за своими томатными грядками в Нью-Рошели с мужем Ксавье и собакой Вики», – где она застывает с шестью фунтами грима (мисс Кукуандо, а не собака), освещенная несколькими прожекторами, питающимися от генератора стоящего на дороге грузовика, со спрятанными от камеры английскими булавками, затягивающими ее лиф так, что едва можно дышать, после четырех с половиной часов выполнения указаний оператора и попыток добиться, чтобы собака улыбалась в кадре. Такие вещи на пути Кэтрин не попадались, хотя в свое время, думая, что они ее ожидают, она считала необходимым их избегать. Теперь, после слишком долгого замалчивания, она не была так в этом уверена.