На солнце и в тени

– Они готовились умереть. Они были оторваны от своих семей. А я была женщиной, которая оказалась рядом. Женщина составляет большую часть жизни, потому что вынашивает детей. Их сильнейшим побуждением было не выжить, но любить, чтобы они могли жить, даже умерев. Они поступали к нам десятками и сотнями и, когда приходили в сознание и не испытывали слишком страшной боли, влюблялись очень сильно и чисто, все без исключения. А потом просто исчезали. Уходили. Они не появляются снова, не пишут письма с того света. Молчание. А потом забвение.

– Возможно, мне не следует об этом спрашивать, – сказала Кэтрин. – Простите меня. Но не доводилось ли вам в них влюбляться?

– Доводилось, – слабым голосом сказала Кэтрин Райс и склонила голову.

– Вы помогали им, – утвердительно сказала Кэтрин. – Вы им помогали.

– Да, это так. – Она подняла глаза на остальных. – На Гуадалканале океан бирюзовый и синий, а палатки полевого госпиталя были темно-зелеными, с редкими вкраплениями единственного контрастного цвета – красного. Слишком тягостно умирать в такой обстановке. У нас был один парень, моряк, который должен был вот-вот отойти. Я видела, что его угнетает тяжесть парусины, а от красного было мало толку – от красных крестов, начертанных там и сям. Вот я и сказала: не желаете ли увидеть океан, синий? И он шевельнул головой – да, мол. Я закатала полог палатки и повернула его кровать. Море было видно прямо под боком, пустынное, кроме кораблей на рейде, которые казались очень маленькими. За полосой прибоя теплые волны соединяли море с небом подобием границы. Он уставился на нее. Он направлялся именно туда и не чувствовал страха, словно сказал себе: вот куда я ухожу, там красиво, там нечего бояться. Это было намного лучше, чем какая-то дрянная оливково-серая парусина, которая в тени становится даже не столько зеленой, сколько черной. Я закатывала пологи и поворачивала кровати, когда только могла. Мы все так делали. Синий цвет утешал их. Они уходили с меньшими страданиями, с меньшим страхом, когда их забирало море. Вот что я делала. И больше ничего не сделала.

Тогда Кэтрин обняла Кэтрин Райс, опираясь левым локтем о гладкий белый мрамор, а Кэтрин Райс обняла ее в ответ.

– Теперь у меня есть ребенок, – сказала Кэтрин Райс, – муж и ребенок. – Она непроизвольно сделала резкий вдох.

У Гарри с Райсом нерушимая связь установилась еще раньше, но теперь они все объединились в союз, над которым не властно ни время, ни расстояние. После долгой вечерней беседы обо всем на свете Райс настаивал на том, чтобы отвезти их в отель, но когда они вышли из дома, луна оказалась настолько огромной и близкой, а воздух был настолько хорош, что он признал: отвозить их на машине было бы грехом. Распрощавшись с хозяевами, Кэтрин и Гарри пошли пешком к огням города.

– Мы могли бы сюда переехать, – сказала Кэтрин. – Это замечательные люди. Мы бы с ними дружили, принимали бы их у себя. Мы могли бы купить ранчо. А до Сан-Франциско рукой подать: там и жемчуг, и книги, и океанские лайнеры в Японию. Ты же имеешь право начать после войны все заново. Можешь все бросить и начать новую жизнь. – Она сделала паузу. – Ты не позвал Райса, верно?

Двое мужчин уединялись ненадолго, рассматривая карты долины, которая когда-нибудь перейдет в собственность Райса и его жены.

– Нет. Женатого, с новорожденным?

– И мы женаты.

– Кэтрин, время для чего-нибудь вроде этого настанет, а пока оно мое.

– Твоим оно было, пока шла война, – возразила Кэтрин, думая о младенце, которого недавно прижимала к груди. Она и теперь ощущала его тяжесть, помнила, как печально полегчало у нее в руках, когда она его отдала.

– Я понимаю.

Он остановился и притянул ее к себе. Они всегда легко сближались. С растущей нежностью он погладил ее по волосам и вдохнул прелестный запах, исходивший от ее тела.

– Посмотри, – сказал он, имея в виду город, раскинувшийся на серебристом хребте и до сих пор светившийся гирляндами огней. Овеваемые мягким ветерком, они были счастливы и бесстрашны. Потом разноцветные огни над танцплощадкой погасли. Лунный свет стал ярче, город отступил, и в тишине на посеребренной черной дороге Кэтрин сказала:

– Точь-в-точь как в театре, за исключением того, что в театре никогда не бывает так много искусства.

43. Письмо