На сопках Маньчжурии

— С начальством, однако, ещё слащее! — Серафима ящерицей соскользнула по навалу снопов, пытаясь залучить предсовнаркома. Тот же торопился, смущённо потупив глаза и покраснев до ушей. Озорница натолкнулась на Скопцева.

— Ядрёна копалка! — Она облапила Платона Артамоновича, прижала к своей оттопырившейся груди. — Откеля, рыжий?.. Заготовитель по древесине?..

Платон Артамонович обмер: «Вляпался!». Во рту враз явилась горечь, язык прилип к нёбу. Отвлекала людей машина, увозившая коротышку-бурята.

— Откуда, спрашиваешь? Из того места, откуда все люди! — осклабился Скопцев, подлаживаясь под её тон.

— Айда к барабану! — Она потянула его за рукав. — Нечего шляться без дела, заготовитель! Э-э, да ты хромоножка!

Цепляясь за верёвку, он покарабкался на скирду. Снизу подталкивала Серафима.

— Шибчее дрыгайся, паря!

Мальчишка тронул лошадей. Загудел барабан. Серафима заняла Место у подавального стола. Кивнула Скопцеву: «Сноп!». И повелась круговерть: сноп-стол! Взмах назад, опять сноп-стол! Пот заливал глаза. Серафима скалила белые зубы.

— Шибчее, заготовитель!

Пошабашили на току в сумерках. Скопцев чувствовал ломоту в спине. Кострика и пыль набились за шиворот.

— Нагнись, рыжий! — Серафима запустила горячую руку за ворот его рубахи и шершавыми пальцами выбирали колючки. — Заготовитель, ядрёна вошь!

В деревню шли разнобойно. Скопцев прислушивался к народу. У женщин на языке одно: кто получил письмо с фронта, у кого нет вестей. Бойкая молодуха возмущалась поведением деревенских подростков.

— Меньша схлестнулась со старшиной. Подумать, пятнадцати нет, а уже…

— Но-о. Он-то бугаина! Мотнул хвостом и в Дивизионную усвистал.

— Перевели в Распадковую на стройку.

— Живот на нос лезет у меньшой-то.

— У вас гарнизон, что ль? — спросил Скопцев.

Серафима устало махнула рукой: — Строили что-то. Среди ночи фють — и были такие. Плачут девчонки. Да и то — ни мужика, ни жениха, ни танцора…

На столбе у школы был укреплён репродуктор раструбом. Диктор читал вечернюю сводку Совинформбюро. Скопцев узнал, что Румыния ведёт переговоры о мире. Дипломаты Финляндии и Советского Союза встречаются с целью перемирия. Освобождён от фашистов город Каунас. «Эх, трепачи!» — осудил Скопцев своих харбинских руководителей.

— Где столуешься, заготовитель? — Серафима придержала Скопцева. Тот передёрнул плечами.

— Божий человек: кто что подаст!

Заночевал он у разбитной солдатки. Она предупредила: курить не смей! Ложку, миску, кружку после него сорок раз обмыла и вынесла в амбар: «Чужой веры человек касался!». Место ему отвела на кровати, сама ловко забралась на русскую печь.

Платон Артамонович, забывая на время о своей «ходке», перебирал в памяти события дня. Перед глазами встала картинка посрамления предсовнаркома.

— Скокну к тебе, Серафима?

— Зачем?

— Поиграем в жмурки!

Она сама спустилась вниз, прошлёпала по горнице. Скопцев в дрожи ожидания откинул приглашающе край одеяла. Она зажгла керосиновую лампу, подвешенную на колке у порога. Сняла с припечка его волглые ичиги.

— Гостенёк, вон двери! — и бросила к кровати его ичиги. — Быстренько!

— Ты чё, Серафима?! — Скопцев, словно ошпаренный, подхватился на постели. — Для красного словца болтнул…

— Повторять не привыкла! — Она стояла посередине горницы в длинной ночной сорочке. Глубокий разрез спереди открывал настежь округлые груди. — Кузнечик рыжий! Игрун шибко?

Среди ночи он очутился на улице незнакомой деревни. Бродили собаки, нацелясь испробовать прочность его брюк. Злоба давила ему горло. И страх быть задержанным гнал прочь от тёмных изб за околицу. Досыпал он в скирде. Спозаранку, сбивая ичигами густую росу на жнивье, умелся в тайгу на звериные тропинки. Поднимался в царство высоких хребтов…

Не знал Скопцев, что утром в избу Серафимы пожаловал однорукий.

— Где ночлежник? Ну, хромой да рыжий!

— Тебе-то чё? Ты почто меня пасёшь? — Серафима с ещё неприбранными волосами напирала грудью на раннего гостя.

— Ты смотрела его документ?

— Сторожем у своей калитки, как помню, тебя, бригадир, не нанимала!

— Пускаешь в дом кого попадя!

— Кому захочу, тому распахну! Мой чемодан, кому хочу, тому и дам, без твоей резолюции!

— Уймись, баба! Участковый даве напоминал — на границе тревожно! Хромоногий откуда?

— Иди ты, знаешь, куда? В пим дырявый! — Серафима указала на двери. — На лёгком катере, к ядрёной матери!

…В силке смертно билась молодая косуля. Скопцев перерезал ей горло. Здесь же, у берега, освежевал. Нежное мясо посолил и развесил над костром вялиться. Остатки козы зарыл в землю. Захоронение притрусил старогодним листом и завалил хворостом наглухо. Закопал он пустую банку, бумажки, сгрёб в ямку окровавленную траву, дресву.

Стояла светлая пора предосенья. Брызнуло багрецом на черёмуху. Гроздья тёмных ягод обвисали на ветках. Повыше зимовья краснела брусника. Он нарвал ягод, залил кипятком в кружке. Кислый навар заменил ему чай. Сова вновь завладела углом избёнки и Скопцеву стоило труда выпроводить её прочь.