На сопках маньчжурии

— Отпускай запасных, — прошипел Линевич. — Когда отпустишь — доложишь. Поручик Логунов в вашем полку? — спросил он минуту спустя.

— Так точно, — упавшим голосом пробормотал Ширинский.

— Направить его ко мне.

Наутро Логунов явился к Линевичу.

Линевич долго молчал и жевал губами, разглядывая молодого офицера.

— Ширинский бог знает что о вас наговорил Лешу. О чем это вы там беседовали с солдатами? Прокламации им читали?

— Ваше высокопревосходительство, — сказал Логунов, — теперь такое время; хотим мы или не хотим, прокламации проникают отовсюду. Солдаты читают их сами. Я решил, и, по-моему, решил правильно: как только в мои руки попадает прокламация, спокойно иду в роту, читаю и разбираю ее вместе с нижними чинами.

— Ага! — сказал Линевич, откидываясь в кресле.

— Ведь когда читает такую прокламацию ротный командир и дает при этом разъяснения, она теряет, ваше высокопревосходительство, свою силу.

— А это неплохо, поручик. Так, так… Именно, читает и объясняет ротный командир.

Линевич вздохнул и выколотил пепел из трубки в каменную пепельницу.

— Именно так. Разумно. А у нас любят, как страусы, голову под хвост.

Когда Логунов вышел во двор и сел на коня, он едва пересилил себя, чтобы не поднять коня вскачь,

8

Наконец запасных стали увольнять. Если иные начальники опасались отправлять их в Россию, где уже кипела революция, то еще более опасным было держать их в Маньчжурии собранными в батальоны и полки, вооруженными винтовками и пушками.

Отпускали солдат и офицеров.

Неведомский увольнялся в запас и уезжал. Логунов получал отпуск и уезжал тоже. Запасных солдат сводили в роты и отправляли в Харбин.

— К чертовой матери мы поедем, а не домой, — ворчал Жилин. — Из Харбина никого не выпускают. Лучше уж у себя в полку сидеть, чем в запасном батальоне.

Емельянов не разговаривал с Жилиным после того, как застал его возле своего сундучка, но тут не выдержал:

— Если в Харбине будут задерживать, знаешь, что будет?

Жилин обрадовался тому, что Емельянов сменил гнев на милость, и засмеялся.

— Знаю, ты один разнесешь весь Харбин. Одно меня утешает: там, говорят, Емеля, женский пол в изобилии. Всякому, и солдату, доступный.

— Женский пол меня мало интересует.

Шульга получил приказ сопровождать запасных до Харбина, Накануне отъезда он зашел к командиру полка. Они выпили больше обычного и сели играть в карты. Обсуждали бунт в полку и решение Линевича.

— Вы как хотите, Григорий Елевтерьевич, — говорил Шульга, — а я все письменно изложу и соответственно направлю. Пусть он хоть трижды главнокомандующий! Солдатского батюшку корчит из себя! А сейчас не солдатский батюшка нужен, а пистолет, нагайка и петля.

Виселица, понимаете! Чего миндальничать? Пугачев с нами миндальничал?

— Пугачев давно был.

— Хотя бы до рождества Христова, а все равно вешал!

— А как вы изложите… от себя самолично?

— От себя, за собственной подписью. Бунтовщиков покрывает генерал-батюшка, сора из избы выносить не хочет. А сора не выносить — изба конюшней станет.

— Правильно, одобряю. Должен сказать, потворствовать далее невозможно: телеграфное сообщение с Россией уже шесть дней как прервано. Телеграммы отправляются кружным путем через Кяхту на Пекин и Шанхай. А что с ними дальше — одному богу известно. От полковника Захарова, уехавшего в Иркутск с ротой телеграфистов и железнодорожным батальоном, никаких сведений.

Снова играли и пили. Графин опустел, Павлюк пошел в лавочку за водкой и до сих пор не возвращался.

— Павлюк у меня тоже уезжает, — сказал Ширинский. — Кажется, живет у меня как у Христа за пазухой, а в последние дни прямо покою от него нет: отпустите да отпустите!

Шульга многозначительно вздохнул:

— Теперь, Григорий Елевтерьевич, не те времена. Сейчас командир полка… понимаете ли… Денщик командира полка! Это, знаете ли…

— Не согласен, капитан. Командир полка на веки веков пребудет командиром полка. Павлюк! — Он прислушался. В кухне было тихо. — Спрашиваю: ну я отпущу тебя, Павлюк, а потом приеду в Киев — мне давно хочется побывать в Киеве, — у тебя остановлюсь. Примешь своего полкового командира? Поди и на порог не пустишь?

— Всякий нижний чин, по моему глубочайшему убеждению, Григорий Елевтерьевич, сволочь. Какая может быть у солдата благодарность?

— Н-да, солдат! Нижний чин! — проговорил Ширинский. Хотелось водки, а водки все не было. — До лавки десять минут ходу, а он, черт его возьми, провалился — на какую-нибудь сходку побежал. Говорит: «Если вы, вашскабродь, в Киев ко мне пожалуете, все окна, все двери настежь!» — «А если зимой» — спрашиваю. «А если зимой, то с шубой выеду встречать на вокзал. Есть у меня шуба на хорю. Октябрьский хорь».

— Это что же за октябрьский? — спросил Шульга.

— То есть добыт в октябре. Самый ценный, капитан, волос в это время у хорька — темный и глянцевый, по зимним трущобам еще не выкатанный. Распахнешь такую шубу — а она горит. Та-акс… О жене своей Павлюк в последнее время стал вспоминать. Красивая, говорит, вот приедете и увидите, вашскабродь. Кожа, говорит, очень белая…