На сопках маньчжурии

Уезжая на совещание с офицерами, Надаров надел шашку, пистолет; на пояс, как обычно, повесил нож.

Офицеров было много. Комнаты собрания были переполнены.

— Прошу всех в танцевальную залу, — пригласил адъютант Надарова штабс-капитан Тимошкин.

Надаров стоял под портретом царя. Принесли стол, чернильницу, бумагу. Тимошкин сказал:

— Собрание будет на общих основаниях. Прошу выбрать господ офицеров, которые поведут собрание.

Председателем выбрали растрепанного полковника, и он сразу же предоставил слово Надарову.

Логунов сидел на подоконнике и видел надаровскую круглую бородку, тупой нос и оттопыренные в гневе губы.

— Господа, — говорил Надаров, — я не буду многословен. Запасные подлежат отправке на родину, но по важным причинам мы не можем их отправить. Они ропщут и волнуются.

— Почему не можем? — раздался звонкий голос.

— Что-с? Непонятно? Жаль! О вопрошающем сожалею. Запасные волнуются, их подстрекают воззвания, прокламации, агитаторы и анархисты. И не только запасных — подстрекают и развращают нижних чинов действительной службы, А господа офицеры что? Пребывают в раздумье и ничегонеделаньи. Мер не принимают. Была попытка создать для господ офицеров специальный курс по изучению враждебного России движения социалистов. Но никто из господ офицеров этим не заинтересовался, и призыв полковника Геймана остался гласом вопиющего в пустыне. А вместо этого что у нас? — И голос Надарова приобрел зловещий оттенок. — Вместо этого замечены офицеры, ходящие к железнодорожникам и забастовщикам. Кто такие железнодорожники, забастовщики и мастеровые? Они паши враги. Что обязан делать с ними офицер? Резать!

Последнее слово Надаров выкрикнул и схватился за нож. И стоял так, с перекошенным лицом, залитый красноватым светом вечернего солнца.

— Святой долг офицеров перерезать всех железнодорожников и забастовщиков! На место уничтоженных поставим нижних чинов — и будет порядок. Что вы смотрите на меня, капитан? Вы возразить хотите, не согласны? Повторяю, единственное средство — резать! И я первый возьму нож и покажу вам, как надо резать. И не только негодяев-железнодорожников, которые выбрали комитет и издеваются надо мной, жен их буду резать, а щенят давить сапогами. Никакой жалости! Жалость губит народы и династии.

Он задохнулся, выхватил нож, поднял его над головой и затопал ногами.

Логунову казалось, что он в театре, что не может быть на самом деле такого генерала, но генерал был перед ним, и кто-то из сидящих за столом жал ему руку, а рыжий Шульга из первого ряда присутствующих закричал «браво». Потом Надаров быстро пошел через зал. Наступила тишина, председатель о чем-то шептался со своим соседом, и вдруг давешний звонкий молодой голос крикнул:

— Господа! Это невероятно, это чудовищно! Он хочет сам всех перерезать! А я утверждаю: железнодорожники — наши братья, они волнуются и бастуют за правое для всех русских дело, их не резать нужно, а в ноги им поклониться.

Председатель, растрепанный полковник с малиновым носом, обалдело смотрел на офицеров.

Логунов закричал:

— Господа, мы все перенесли войну, и мы не те, какими были до войны.

— Предоставьте мне слово, — снова крикнул звонкий голос.

Логунов увидел вышедшего к столу молодого артиллерийского офицера, начавшего необычную для этих стен речь о том, что русская армия должна быть армией народа.

«Это чудесно, — думал Логунов, — Вот молодой офицер — я его не знаю, Неведомский его не знает, — но он говорит то, что надо. И все слушают его. Даже Шульга, шельма и прохвост, не смеет прервать».

— Господа, — спохватился наконец председатель, — господа, я думаю, что непристойно говорить так в офицерском собрании. Вы, господин прапорщик, разве забыли, что вы на собрании господ офицеров?

Но слова председателя потонули в общем гуле.

— Отправляйте-ка лучше запасных! — кричали в зале. — Офицеры запаса тоже хотят по домам. Самоуправство! Ведь железнодорожники повезут нас!

— Не знаю, господа, о чем у нас речь, — говорил председатель. — Генерал Надаров изложил свои соображения по поводу…

Но председателя никто не слушал. Он закрыл собрание, но этого тоже не заметили, и, когда он пошел из зала, на его уход никто не обратил внимания. Вслед за полковником вышла группа офицеров, в которой был и Шульга. Офицеры шли, гордо подняв головы, положив руки на эфесы шашек. Большинство осталось, и гул голосов долго еще доносился из зала,

13

Приехал сын Михал Михалыча, привез Грифцову письмо и целую пачку «Пролетария».

После Третьего съезда центральным органом партии стал «Пролетарий», а Ленин — его ответственным редактором.

С необычайным волнением разворачивал Грифцов драгоценные листы, зная, что если под той или иной статьей и нет подписи «Н. Ленин», то тем не менее эта статья может быть ленинской и уж во всяком случае к ней прикасалась ленинская рука.

На всю ночь Грифцов ушел в жаркую атмосферу ленинских мыслей. Ленин без устали наносил сокрушительные удары правительству, либералам, бунду, меньшевикам!

… Убит Бауман!