На Среднем Дону

Жестокий бой завязался за Вервековку, рядом с Богучаром. Евдокия Ивановна Старикова, эвакуированная с придонского хутора, вышла рано утром до колодца набрать воды. В это время, подпрыгивая на ухабах, из-за угла выскочили три машины. Машины остановились как раз против колодца, и из них стали спрыгивать немцы в белых маскировочных халатах. Заговорили, запрыгали, греясь. Огромный немец с автоматом, на животе замахал на Старикову руками, закричал:

— Los! Los!..

«Убирайся, значит, скорее. Чего встала!»

У калитки дома остановили крики. По улице немцы прикладами гнали итальянцев. Они вытаскивали их из домов, сараев, стогов сена, куда прятались теплолюбивые союзники, гнали на позиции. Закутанные в одеяла, бабьи платки, итальянцы гремели коваными ботинками по желтому от конской мочи наслузу улицы, спотыкались, падали. У иных не было даже оружия.

Немцы с автоматами на животах перегородили все пространство улицы, выжимали союзников на околицу села, гнали на бугры, где еще с вечера со стороны Перещепного и Свинюх гремело, а сейчас ухо ловило чутко, что стрельба шаром накатывается на хутор. Ноздри Стариковой затрепетали от пахучего морозца и внутренней дрожи. Подняла ведро, пошла в избу предупредить, что нужно спускаться в погреб.

Вышло так, что саперы первыми заскочили в село. Во втором от проулка доме никак не удавалось взять пулеметчиков. За глиняной толстой стеной бубнил, срывался и захлебывался в нервной горячке пулемет. Стихал и снова высекал железную ровную строчку. Казанцев полежал, отдышался, шнурком от вещмешка связал три гранаты, высунулся из-за угла. Вороненное, отполированное до металлического блеска тело пулемета судорожно прыгало в проеме окна. Казанцев выждал момент, метнул связку в окно, сам прыгнул в занесенные снегом кусты терновника. Часть стены от взрыва вывалилась на улицу. Пулемет замолчал, и сейчас же с противным кваканьем зашлепали мины. Андрей отбежал назад дома на три. У плетня лежал Жуховский и в дыру бил из карабина вдоль улицы.

«Видишь?» — молча показал глазами Андрей.

За колодцем, совсем близко, суетился минометный расчет гитлеровцев, опуская одну за другой мины в трубу.

— Hy-к, дай-ка я!

Жуховский откатился в сторону, и Андрей в две очереди выпустил по расчету весь диск.

— За тем сараем Киселев кричал, — Жуховский подтянулся к дыре в плетне, показал через дорогу.

— Подожди. Давай я сначала, — Казанцев вогнал в гнездо автомата новый диск, перемахнул через плетень. У самых ног веером брызнул снег. Андрей сделал заячий скачок, повалился за камень у ворот и, хозяйственно оглядевшись, полоснул длинной очередью по окну в хате напротив.

Киселев лежал за кучей хвороста. У самой кучи пролегал широкий рубчатый след гусеницы. Метрах в семи от Киселева уткнулась лицом в снег девушка с санитарной сумкой. След гусеницы проходил через нее от левого плеча наискосок по спине. Шинель была целой, только в ворс набился снег и снизу подмокла, потемнела.

— Ко мне ползла, и я ничего не мог сделать, — по стянутому морозом лицу Киселева бежали слезы. Черные с синевой глаза в розетке ледяных сосулек. — Самоходка так и ушла целая.

Запыхавшись, прибежал Жуховский. Вдвоем перетащили Киселева в хату. В хате было захламлено, не топлено, воняло пустотой и плесенью. Киселева положили на солому. В валенке хлюпало. Пришлось резать и снимать его. Штаны — тоже.

Вдруг из зевла русской печи с грохотом вылетела заслонка, и оттуда задом вперед вылезла девочка лет пяти-шести, оборванная, в саже, глаза на тощем синем личике затравленно сверкают и бегают, как у зверька. Увидев троих солдат, девочка как-то испуганно икнула, серой мышкой юркнула снова в печь.

— Перевязывай, — желтый в щетине кадык Жуховского дернулся, всегда сердитые и колючие глаза раскрылись, заблестели, будто узнал кого. Большой, неуклюжий, в каменных от мороза валенках подошел, нагнулся, заглянул в печь: — Доченька, как тебя, голубушка? Вылезай! Вылезай, доченька! Свои мы, красноармейцы. — Девочка, слышно, забилась в угол печи, сопела прерывисто. — Дочушка! — Жуховский поймал девочку за ногу, потянул: — Ну что ты, маленькая. А-а? — По огрубелым щекам катились крупные горошины слез, но он, наверное, не замечал их.

Увидев эти слезы, девочка неожиданно присмирела, перестала рваться и тоже заплакала. Плакала она безмолвно, как плачут взрослые. Только синяя тощая шейка дергалась да по щекам, размывая грязь и сажу, безудержно катились слезы.

На улице грохнуло, стеклянным звоном рассыпалась под окном очередь.

Казанцев трудно сглотнул, взял автомат с соломы, боком подошел к двери:

— Посмотрю-ка, что там.

Переломившись надвое, на калитке двора обвис щуплый итальянец в мундире, сиреневых кальсонах и босиком. У синих, изрезанных снегом ног, — немецкий автомат. За глиняной оградой двора напротив мелькнули ушанка и ствол карабина.