На суше и на море - 1961

Отныне пути ее и мужа разминулись навсегда. И Екатерине Андреевне представилось, что вот так всю жизнь Колыванов будет спорить, торопиться, доказывать свое, не думая о покое, о радостях жизни… Нет, он тоже будет радоваться. Это будут радости победы, радости открытий, радости свершений. Только о личной жизни ему некогда будет подумать… Может, и лучше, что все это кончилось? Она не вздыхала, не плакала, как, возможно, ожидал Лундин. Что-то уж очень усердно старик затесывал лесину, отделяя щепу за щепой тонкими слоями, будто собирался писать не единственный экспедиционный знак, а длинное письмо обо всем, что произошло тут, на последнем совместном привале. Он не оглядывался на Екатерину Андреевну, ждал, должно быть, когда она передумает все свои горькие женские думы и окликнет его. Так вот нет же, не станет она плакать!

Ну что же, миссия ее окончена! Она может вернуться в уютный обжитой мир, пусть уж такие упрямцы, как ее бывший муж, продолжают дорогу открывателей. Надо думать, что обратный путь будет полегче — есть готовая тропа, впереди снова отдых на кордоне Диком, в гостеприимном доме Христины Харитоновны, а там, глядишь, встреча с отрядом Иванцова. Иванцов не откажет, наверно, дать лошадь возвращающейся из разведки заместительнице главного инженера, и тогда весь этот путь, отнявший у них три долгих недели, Екатерина Андреевна проделает в пять-шесть дней…

Нет, она не бежит от спора, в который ввязалась с женским безоглядным безрассудством! Она придет к начальству и выложит все, что продумала, увидела, поняла. Конечно, проект Барышева следует похоронить, подождать результатов разведки Колыванова… Ее, наверно, будут ставить в пример, говорить: «А, это та, что прошла через парму? Молодец женщина!» — и у нее будут поклонники, ведь теперь она свободна! Свободна совсем, свободна от опеки Барышева, от уз замужества…

Почему-то подумалось о характерах людей. Вот Колыванов и Барышев… Они как будто стоят на разных полюсах, им никогда не понять друг друга. И притягиваются к ним разные люди. Возле Колыванова — искатели, борцы за справедливость, за правду, а возле Барышева… И вдруг поняла, что к Барышеву тянутся дельцы, ловкачи, ленивцы. Так кто же она сама, если возвращается к тем людям, которые окружают Барышева?

Эта мысль показалась такой горькой, что по исхудалым, обветренным щекам Баженовой покатились скупые слезинки. Впрочем, Екатерина Андреевна тут же смахнула их и жестким, «командирским», как определил старик, голосом сказала:

— Пора идти, Семен! Долго ты там будешь возиться?

Как будто и не она только что стояла, опустив руки, слабая, побежденная, изгнанная. Старик усмехнулся про себя, сунул топор за пояс, вскинул поудобнее мешок и зашагал впереди, чтобы женщина могла выплакаться, коли уж слезы набегают на глаза.

Екатерина Андреевна, еще раз оглянувшись с пригорка, увидела далеко вдали две маленькие фигурки выходящих на поляну людей, и у нее сразу заломило в висках.

А Чеботарев и Колыванов шли быстрее обычного. Может быть потому, что были сердиты. Чеботарев злился на начальника, а на что и на кого злился начальник, ему было все равно.

Они разговаривали только по делу: где лучше поставить знак для Иванцова, как правильнее перекинуть кривую, чтобы избежать высокой насыпи… Оба словно бы и не вспоминали об ушедших.

Но в действительности мысли их обращались к Екатерине Андреевне и Лундину. Чеботарев вспоминал каждое слово Баженовой и понимал теперь, как несправедлив был Борис Петрович к своей жене, клял себя за то, что не вступился за нее, пусть бы пришлось крепко поссориться с начальником. Иногда он ворчал:

— Подумаешь, есть нечего! А если есть нечего, так вчетвером-то еще легче! Лундин бы что-нибудь придумал…

Но слова эти он произносил очень тихо — все равно ничего уже не поделаешь! Свое мнение он выскажет когда-нибудь потом, когда они выберутся из пармы…

Около двух часов дня, когда они исследовали увалистую террасу, Чеботарев вдруг увидел дым. Колыванов решил в этом месте вывести трассу на подъем, и оба разведчика находились на самой высокой точке террасы. Дым появился неожиданно среди невысокого кустарника, как будто там только что разожгли костер. На фоне бледного неба этот дымок казался сигналом приветствия.

Чеботарев остановился так внезапно, словно споткнулся.

Колыванов тоже вгляделся в даль.

— Дым… — тихо сказал Чеботарев. — Напрасно мы Екатерину Андреевну назад отправили…

— Почему напрасно? — спросил Колыванов.

— Да ведь люди там! — с ударением сказал Чеботарев.

— Ну и что же?

— Помогут! Как на Дикой… — уверенно ответил Чеботарев.

Колыванов помолчал, измеряя глазом расстояние до дыма.

— Километра три, — сказал он наконец. — Если идти туда, трассу придется оставить. А мы могли бы сегодня сделать еще километров восемь.

Чеботарев вдруг почувствовал глухое раздражение.

— Да ведь там, может, охотничье зимовье! — настойчиво сказал он. — Если у них, скажем, нет печеного хлеба, так можно хоть мукой или сухарями разжиться…