На суше и на море - 1961

— Охолонь малость! — сухо ответил Лундин. — Потому и не пострелял, что боишься. Вернешься, а тебя и спросят: «Куда это, голубчик, экспедиция пропала, когда ты в парме был?» Да и слишком нас много, парень, где уж тебе с нами справиться! Ну выследил бы меня, прирезал сонного, а что с другими сделаешь? А позади инженер Иванцов с рабочими идет… Это как? Вот и вертишься, как щука на сковородке… Одного только не пойму, — тут старик задумчиво поглядел на Леонова, — почему ты в город не подался, а за нами тащишься? Я ведь тебе туда дорогу не заказывал…

— А, все-таки проняло! — Леонов ехидно хохотнул. — Вот тут-то ты и попался. И ни за что не угадаешь! На то я и волк, чтобы по человечьим следам красться, если уж ты меня волком считаешь! А зачем волк по следу крадется, в том ты ничего не смыслишь!

— Где уж мне, — миролюбиво ответил Лундин. — Я ведь человек, мне волчьи повадки не все понятны, да и нужды знать их особой нету. Сам понимаешь, волков не очень щадят, постреливают, так что, может, еще и на нашем веку их совсем изведут… Разве где в зоологическом саду оставят на посмотрение. Так ведь сады эти решетками огорожены. Там волки людям не опасны…

— Вон, значит, как ты рассуждаешь! — разочарованный чем-то хмуро сказал Леонов.

— Да уж так, как человеку положено! — с тонкой усмешкой ответил охотник.

— А хочешь я тебе расскажу как на духу? — вдруг выпалил золотнишник. — Глядишь, тебе и помирать легче будет, когда морозцы ударят покрепче и еды не хватит. Я ведь примечаю, что тебе больше пяти ден не продержаться…

— Расскажи, расскажи, — насмешливо ответил охотник, хотя губы у него дрогнули. Однако рассерженный Леонов не приметил этого и еще больше разъярился:

— А вот и расскажу! Иду я за вами именно по той причине, чтобы меня не спросили в городе: «А где, товарищ Леонов, наша экспедиция?» И хотя парма большая, все равно на меня коситься станут, пусть бы я и в глаза вас не видел. А мое дело такое, что подозрение мне не только обидно, а и опасно, потому как у меня на поясе килограммов этак с пяток чистого золота, а в области ждет меня человек, который за это золото отвалит за милую душу по двадцатке за грамм! Вот и считай, выгодно ли мне сейчас в город соваться? Тем более что я не знаю, может, этот паршивец Колыванов или тот целинник оставили где записку Иванцову, что, мол, ограбил нас гражданин Леонов, считайте его виновным в нашей смерти! Ну, а Иванцов сейчас человека на лошадь — и гони в город! Тут мне и выйдет осечка во всех желаниях! А желаний у меня аккурат на сто тысяч рубликов накопилось!

— Что же, так и поползешь за ними следом до самого Алмазного? — с той же усмешкой спросил Лундин.

— Зачем до Алмазного! Они раньше подохнут! — словно бы остывая и совсем уже равнодушно сказал Леонов. — Вот тогда я и явлюсь в Алмазный. Нашел, мол, тела погибших разведчиков, как прикажете поступить? Вести вас туда, где они умерли, или тут на месте молебен закажем?

— Ну и подлец же ты! — с сердцем сказал Лундин. — Не беспокойся, они выберутся! И тебя же еще засадят!

— А за что? — делая невинное лицо, спросил Леонов.

— За кражу!

— Это за то, что я взял горсть сухарей да восьмушку махорки и вам все же вернул? Побойся ты бога, Семен! Какая же это кража? Ей красная цена полтора рубля, этой краже! Да приди ты в любой суд с таким заявлением, там над тобой только посмеются! Город ведь не парма! Там белые булки ежедневно продают по рубль по двадцать, а желаешь, так и сдобного хлеба продадут или калача! И махорку там никто не курит, все на папиросы да на сигареты перешли! Вот уж смерть чего не люблю — табак в рот лезет! Махорочка-то лучше, — и снова потянулся к кисету Лундина.

— Оставь кисет! — резко сказал охотник. И, успокаиваясь, с усмешкой добавил: — Чеботарев тебя до суда не допустит! Он тебя не доходя до Алмазного пристрелит. И будет прав! Золотишко-то на тебе? Вот он и скажет: пристрелил волка по лесному закону! Как? Правильно?

— Этого я и боюсь! — признался Леонов, с завистью поглядывая на кисет, который охотник прятал в карман. — Этот может так, с бухты-барахты! Но я на бога уповаю, через согру им не пройти!

— Иди-ка ты, волчина, подобру-поздорову отсюда к черту! — вдруг сказал Лундин, взяв ружье и дергая затвор. Щелканье затвора ошеломило Леонова, он вскочил, крикнул:

— С ума ты сошел, сосед?

— Какой я тебе, к дьяволу, сосед! — свирепо ответил Лундин. — А ну, чтоб тебя сейчас же тут не было! Марш! Я кому говорю, сволочь настырная?

Леонов вдруг скользнул в сторону и исчез. Руки старика ходили ходуном. Откуда-то из темноты до него долетел последний выкрик Леонова:

— Понял теперь, что парма только для волка мать родна, а для вас, человеков, могила?

Лундин выстрелил в ту сторону, откуда доносился голос, но в ответ услышал только хохот. Треснула валежина, и все стихло. Охотник дышал бурно, тяжело. Он не боялся Леонова, но даже костерок притушил, будто не хотел видеть и то место, на котором только что сидел не человек, а подлинный волк, желавший и ему и его товарищам одного — гибели.