На суше и на море - 1961

Постепенно кое-что начало удерживаться в памяти, вызывая определенные чувства. Так, он увидел, что бледное небо над головой, ветви, с которых сыпался снег, сменились чем-то белым, неподвижным, и вдруг вспомнил слово, которое будто стояло на пороге его сознания. «Дом», — сказал он про себя и улыбнулся, улыбнулся на этот раз не беспомощно и бессмысленно, а хитро.

И, как будто слово это было предводителем множества других, сразу вспомнилось другое. «Мама», — сказал он почти вслух, хотя еще не верил, что может сказать.

И люди, стоявшие над ним, которых он видел как бы сквозь воду, должно быть, заметили, что он борется изо всех сил, чтобы вырваться из цепкого плена пустоты и бессмысленности, потому что вдруг наклонились над ним с той и с другой стороны кровати, что-то говоря, шевеля губами, причем он их не слышал, словно его уши заложило, а все тело обволокло вязкой ватой или той же плотной водой, сквозь которую он видел людей.

И третье слово пришло к нему, он улыбнулся и сказал его, сразу представив все, что было связано с ним, — тепло рук, мягкий взгляд, чистое дыхание на своем лице, — и повторил его: «Катя». На этот раз слово было услышано, потому что вдруг люди, стоявшие около него, вздохнули одинаково глубоко и радостно. И он понял, что это радость, и понял, что значит радость, и понял, кто он, где он и что с ним.

Он лежал в своей комнате, и у постели стояли мать, доктор, Григорий Лундин, еще какие-то посторонние люди. Но той, которую он искал взглядом, не было. И он сразу вспомнил, как Катя бросилась, чтобы прикрыть его от каменного дождя, и каким бессильным и безвольным стало ее тело. Колыванов сразу забыл о своей вновь обретенной способности говорить и только жалостно поводил глазами и шевелил омертвевшими губами. Но мать поняла его, как понимают матери даже неосознанные желания детей, она наклонилась к нему и сказала тем мягким тоном, каким успокаивают детей:

— Жива, жива она, в город уехала…

И не столько смысл слов, сколько голос матери утешил его, и он почувствовал, что глаза смыкаются, и заснул тем спокойным сном, какой бывает только в детстве и в счастливые часы выздоровления.

Катя вернулась вечером. Он услышал сквозь сон шум самолета, проснулся и улыбнулся тому, что знает то, чего не знает сиделка, дремавшая в кресле. Он знал, что на этом самолете летит Катя. И ничуть не удивился, когда открылась дверь и вошла она, оживленная, немного бледная, пахнущая снегом и морозом. Колыванов приподнялся на диване, протягивая руки и дивясь тому, какие они тонкие и худые.

Она припала к нему без слов, так и не успев сбросить шубку, от которой пахло холодом и тем особенным запахом мороза и чистоты, какую приносят первые дни зимы. Он гладил ее волосы, сбросив шапочку прямо на пол и не заметив этого. Ему казалось, что она так и вошла — без шапочки, с пышными, непокорными волосами. Рука его коснулась мокрой от слез щеки.

— Ну что ты, что ты, Катенька, — слабым и прерывающимся голосом заговорил он, пытаясь вытереть эти слезы рукой, но они текли все обильнее. — Что ты, Катенька, зачем же плакать? — он удивился этому так простодушно, что она засмеялась, но смех прерывался рыданиями, которые она с трудом сдерживала.

— Все ведь кончилось, — пояснил он, пытаясь понять, что заставило ее плакать. И с неожиданной радостью и силой повторил снова: — Ну да, все кончилось! Ты и представить себе не можешь, как мне было тяжело… — Это он произнес шепотом, словно поверял ей самую глубокую тайну из всех, что накопились у него за годы разлуки. Почувствовав, как дрогнули ее плечи, он пожалел, что сказал это, и зашептал быстро-быстро: — Но теперь ведь все наладилось, правда? Мы будем вместе, будем работать, дети будут… — Он улыбнулся затаенно и тихо и увидел, что она глядит на него, приподняв голову.

— Как ты могла… — рассудительно сказал он, покачивая головой на слабой шее и уже не в силах удержать этого покачивания, хотя надобность в нем миновала. И вдруг заметил, что она побледнела и смотрит на него с испугом. — Нет-нет, — заговорил он тревожно, — я не о том, нет. Как это ты рискнула прикрыть меня, ведь тебя могло убить! Ты и представить себе не можешь, как я испугался, когда ты упала… Я думал — это все! А Леонов-то, бродяга, все шел за нами, все ждал чего-то, гибели нашей что ли, и вот пришел… Я ведь видел, как он вдруг сломался, как деревянный… И мне даже жаль его стало…

— Его можешь не жалеть, — брезгливо сказала Екатерина Андреевна. — Семен Лундин, когда его подобрал в тайге отряд Иванцова, рассказал, зачем Леонов за нами шел. Думал поминки по нас справить. У него в поясе нашли пять килограммов золота, было бы ему на что поминки справлять…

— А, золото, — как-то безразлично сказал Колыванов и опять обрадовался какому-то воспоминанию, заговорил горячо, быстро: — А Григорий-то, Григорий, вот молодец! Ведь заговорил, заговорил! Я сам слышал… Да, а где же он, где? Я помню, он тут недавно был…

— Здесь, он, здесь, пошел в управление, — счастливо улыбаясь, ответила Екатерина Андреевна.