На суше и на море - 1964

— Был конец ноября. Мы сидели наверху, — он показал на шалаш, — как цыплята на насесте. Вода поднялась до сих пор, — он поднял руку выше головы, — и тогда Мангос, помолившись деве, сказал: «Всемогущая божья матерь не допустит, чтобы вода поднималась». Я ему возразил, что в этих местах чудес не бывает. Вода поднимается и будет подниматься. «А вот не поднимется, Кайман». — «Поднимется, Мангос, не будь ребенком». И тогда он оскорбил деву, сказав: «Я привяжу ее на две пяди над водой, и вода не поднимется больше». И привязал. Наступила ночь, вода поднялась настолько, что едва не затопила нас. И утром дева оказалась намного ниже уровня воды, а мы не захотели отвязывать ее, чтобы напомнить, что чудеса надо иногда совершать… Вот почему она привязана.

— И ты в нее уже совсем не веришь? — ехидно спрашивает старика помощник, чтобы заставить его согрешить и поссорить с богом.

— Нет, конечно, — отвечает старик. — Все это глупости.

Коренастый работник Мангос разводит огонь. Через мгновение вспыхивает живой огонек. Мы бросаем в костер кукурузные початки и подогреваем фасоль. Фасоль и жареная кукуруза — единственная пища в этих местах.

— Спасибо, Кайман!

— Принесите-ка солончаковой земли. — И он показывает на сложенные в кучу около хижины грабли и сплетенные из лиан корзинки. И мы идем по белеющей от извести почве.

Соленая земля, как ты блестишь! Более выносливый, чем я, Рамон легко таскает свою ношу, и вскоре у чана вырастает целая горка соленой земли. Я едва успеваю сгребать ее в кучи.

— Ох, не могу больше!

— Сгребай быстрей, а то я завалю тебя! Посмотри, у меня кровь выступила на спине, и то я молчу…

Но вот куча становится большой, очень большой, но все же она несоизмерима с болью в глазах, усталостью, жужжанием и укусами мошкары.

Наступил вечер. С моря подул ветерок; болтливый и радушный Кайман попросил нас спеть Эль Алабадо^[21].

— Не умеем, — ответил сухо Рамон.

— Так-то вы хотите стать солеварами? — прошамкал старик.

Встав у груды железного хлама — мотыг, ломов, грабель, подняв незрячие глаза к небу, он и Мангос, окруженные роями мошкары, запели печальными голосами извечных рабов:

Восхвалим Иисуса
И Святую Марию…

Их голоса неслись над безбрежной равниной, как мольба, как плач, как насмешливое проклятие:

Что нам дали здоровье
Дожить до этих дней…

Прерия безмолвствует. Впрочем, она и не может ответить. Вверху, в небе, лениво летают темные цапли и мошкара, а внизу — раскаленный песок.

Снова кофе и жареная кукуруза. Затем мы переводим лошадей поближе к воде и траве, и проваливаемся куда-то в бездну: тяжелый сон под жужжание мошкары. Мы не видим, как всходит полная луна, такая красивая и белая, будто она, подлая, тоже из соли.

Когда отрыли колодец, Кайман разрешил мне окрестить ранчо. Я вытащил первое ведро воды и смочил солончаковую почву.

— Какое имя ты ему дашь?

— Будет называться Салумбре, Кайман.

— А что это значит?

— Цветок из соли…

Кайман колеблется. Он почти отвернулся, чтобы хоть как-нибудь взглянуть на меня. Потом нерешительно произнес:

— Это красиво, но не называй так. Это может послужить дурным знаком. Лучше назови его «Больше удачи», чтобы все шло у нас хорошо.

— Пусть будет называться «Больше удачи», Кайман!

— Так-то лучше.

Мы по очереди достаем воду ведрами, сгребаем землю и носим ее в корзинах на спине или бедре. Через решетку просачиваются первые капли. Вода темно-коричневого цвета стекает в сливной канал, а оттуда в чан. Рамон черпает ее ведрами и выливает на большие прямоугольные площадки.

И так изо дня в день. Когда мы сделали заслон из пальмовых листьев, чтобы защитить площадки, где сохла добытая нами соль, от приносимой ветром пыли, Кайман подозвал нас и дал несколько сентаво:

— Этого хватит.

— Прощай, Кайман, спасибо.

— Берегите соль, ребята!

Мы простились с ранчо «Больше удачи», просоленным нашим потом и омытым нашими слезами.

XIII

В лесу кедр, смоковница, секвойя, кирказон, сейба, венадильо, терпентиновое и черное дерево. Тысячи масляничных пальм. Многие загнивают. Самый привлекательный вид у папельо^[22] — цветистого, крепкого дерева, имеющего высокую крону правильной формы.

Мы шли через заросли напрямик, стремясь выйти к Месалтитану. Рамона там никто не знает. Там мы сможем наконец свободно вздохнуть и немного подработать. В тени двух фиговых пальм Рамон неожиданно остановил лошадь и вытащил нож. Со злобной гримасой он наотмашь рубанул побеги камичина, росшего среди травы и уже охватившего ствол дерева. Потом как ни в чем не бывало продолжал путь. Я еще раз отметил про себя, что Рамон великодушен и готов прийти на помощь всем обиженным.

Камичин растет около пальмы, нежно прикасаясь к ней, любовно обвивая ее. Это — настоящий империалист. Постепенно он овладевает ею, обволакивая густой сетью побегов. Покорив ее, сжимает, высасывает из нее все соки и, опираясь на желтые, поблекшие ветви, поднимается еще выше, становясь все величественнее.