На суше и на море - 1964

С рассветом мы отправились на площадь. Индейцы уже были там. Хмурые, настороженные, закутанные в серые сарапэ^[23]. Мужчины и женщины сидели на бревнах, на скамейках или просто на корточках среди чудесных кустов роз. Они обступили нас, и мы почувствовали себя обвиняемыми. Похоже, что некоторым уже известно наше желание остаться в деревне. Нас внимательно рассматривали, так, словно измеряли рулеткой со всех сторон. Четыреста некогда обманутых, чудом уцелевших людей в полнейшей тишине пристально смотрели в наши побледневшие лица. Мы ощущали уколы их взглядов, стремящихся проникнуть в самую душу. Какой-то стыд, таящийся в глубине сознания, заставил опустить глаза в землю. Это был стыд от того, что мы родились на свет белыми, стыд за кровное родство с Нуньо де Гусманом^[24], уничтожившим эти племена. Этот стыд запрятан глубоко внутри нас и не зависит от нашего сознания, он нас гнетет, ранит наши сердца и заставляет дрожать от напряжения, как сотая корзина солончаковой земли, принесенная нами на окровавленной спине.

Индейцы перешептывались, делая скупые и многозначительные жесты. В центре, как святой, сидел староста со своим символом правосудия в руках. Иногда наши взоры обращались к нему. В тишине одна из старух резким, напоминающим крик птицы голосом начала рассказывать самую грустную историю сельвы:

— Однажды попугай проглотил черные семена камичина. Полетел и, задержавшись возле тенистых пальм, испачкал их своим пометом. А после дождя из помета выросло стройное растение — камичин. Оно попросило разрешения жить в тени сейбы, и ему позволили. Там распустились первые его побеги. Затем камичин притворился, что хочет приласкать сейбу, и глупое дерево позволило ему это сделать. Постепенно камичин крепко-накрепко опутал ее ветви, и эти объятия задушили сейбу.

Так погибло цветущее дерево…

Наступила небольшая пауза. Вдруг индейцы, сидевшие возле судьи, встали и произнесли глухими голосами:

— Камичин! Камичин!

— Камичин! Камичин!

И они один за другим все стали подниматься и уходить, произнося роковые слова:

— Камичин! Камичин!

Так нас изгнали. Так заявили нам, что мы должны уходить навсегда, потому что мы той расы, которая их обманула, эксплуатировала, обласкала вначале, чтобы задушить потом, расы, о которой они думают с ненавистью.

А мы остались на площади одни, ни в чем не повинные, растерянно поглядывая друг на друга.

XIV

В излучинах проток, около заливаемых морем берегов Пуэрта де-Теколоте, природа сохранила прежний идиллический характер. На волнах прибоя танцуют вырванные с корнем ирисы; лиловые цветы, венчающие зеленые султаны, застревают в больших, развернувшихся во всей своей красе листьях капомы^[25]. Над зарослями осоки парят темные цапли; обычно они летят медленно, но при появлении орлов стремительно обращаются в бегство.

От шума наших шагов взлетают, отчаянно взмахивая крыльями, попугаи, утки, цапли, журавли. Их здесь десятки видов. Птицы кричат со всех сторон, они прячутся в зарослях мангровых. Под ногами лошадей поблескивают рыбы: морские окуни, бычки. Они доверчивые, кроткие, почти ручные — стоит лишь наклониться, чтобы поймать их.

За нами плывет в каноэ индеец. Он хочет убедиться, что мы действительно уехали и его племя может быть спокойным. Когда протока стала сужаться, появились сети, поставленные для ловли креветок, и полупогруженные в воду верши, индеец покинул нас. Здесь было много рыбаков, собиравшихся возвращаться в селение. Всю ночь они бодрствовали, боясь как бы течение не унесло в море ивовые верши, которые прилив наполнил креветками. Всю ночь провели рыбаки в лодках, над ними вились тучи гудящей мошкары. Кажется, что они совершенно не замечают нас, хотя на самом деле внимательно, затаив страх и ненависть, следят за нами.

Просторы побережья… То здесь, то там лагуны, где море оставило толстые слои соли, которые разбиваются ударами лома. Просторы побережья — это либо черные земли, называемые «лошадиный зуб» и затвердевшие настолько, что на них ничего не может расти, либо пепельно-серая равнина, словно изрытая язвами или изъеденная белыми муравьями.

По временам нам встречаются чахлые деревья; мы проезжаем селения Эль-Пераль, Сан-Андреас, Искауатль, Почоте. Жалкие всходы фасоли, кукурузы. Здесь живут метисы, вечно задумчивые, унаследовавшие сильные характеры индейцев. Они постоянно погружены в свои мысли, даже тогда, когда погоняют упряжку. Они возвращаются к действительности, когда мимо проезжает в открытой колымаге всемогущий падре, раздающий благословения своим чадам и собирающий с них дань. Он подлинный господин и повелитель этих мест.

Мы провели много ночей под телегами с мачете вместо подушки, согреваясь у теплых боков наших лошадей, ибо никто не хотел открыть нам двери хижины. Небо было застывшим, надменным, недоступным. Рамон как-то сказал, что ему однажды во сне привиделась птица и поведала: