На суше и на море - 1973

Видели казаки у юкагирей серебряные бусы, да браслеты, да подвески у ихних баб разные. Но не захотели те заповедное место сказать, где копают они серебро. Тогда Елисейка в аманаты шамана Билгея увел. Тот в остроге показал, что серебро они берут на полуношник от реки Собачьей[6], а где точно — не открылся.

В скором времени Елисейкиными следами Постничка Иванов побежал. За Большой камень ушел он и тоже видал серебро у ламутов. Лаврушка Кайгородец с Ивашкой Ерастовым, государевым человеком, для прииску серебра тош ходили, да с пустыми руками воротились. Аманат шаман Пороча указал, что за рекой Ковымою есть река Нелога, в Пресное море впадающая. На ней, где течение близко к морю подходит, стоит утес с рудою серебряною. А еще сказал Пороча, что берет начало свое Нелога там, где река Чундон. Ныне Чундон-река Малым Анюем прозывается. На Чундоне живут, как и на Собачьей, юкагири. В верховьях же рожи у людей писаны. Торгуют эти люди серебряной рудой с племенем наттов. Якутский князец Шенкодей подтвердил сказку Порочи.

Сам я был в приказе, когда шаман говорил, сам его слова слышал. Говорил Пороча, что висит-де серебро из того яру соплями и юкагири в сосульки стрелы пускают.

По указке воеводы для прииска серебра ходил я с малой ватагой в обсказанные места, да без пользы. Какая река за Ковымой — Нелога? По всему Анюю Малому прошел, а никто указать не мог.

На обратном пути пропали людишки. Я да Павлушка Бес в острог вернулись. Павлушка в скорости цингою помер. Почитай, тридцать годков с той поры прошло. Охочие люди не раз в походы хаживали, да ничего не нашли. Забросили это дело, особливо как Семейка Дежнев да Стадухип с Моторой реку Анадырь нашли, соболей да рыбий зуб[7] в государеву казну давать стали.

Шолох замолчал, вздохнул. В медном котле с ухой жир плавал, рыба белые глаза удивленно выпучила на казаков. Дед достал из-за пазухи кису, бросил в уху щепоть крупной серой соли.

— Есть пора, — сказал он. — Что зря сказывать. Кабы Рырка-шаман с добром к нам пришел… Он ведает то серебро. Видали, сколь много у его баб узорочья разного?

— А ты сам-то в серебряную гору веришь? — блестя глазами спросил скуластый большеротый Теря, самый молодой из ватаги, сын анюйщика[8] и ламутки.

— Я-то? — переспросил Шолох. — Кабы не верил, с вами не пошел бы.

Попов понял: пришла пора. Вскинул голову, обвел всех глазами.

— Что делать будем, люди вольные? Повернем ли назад без чести, без серебра и славы али дальше пойдем?

— Айда домой, — сказал Аунка. — Олешки есть, уйдем отсюда.

Другие молчали. Про уху все забыли. Знобко стало атаману. А ну как послушаются ламута? Но враз успокоился: нет, назад не повернут, потому что никто в остроге не ждет их. Лето проходит. Рыбалка кончилась. Линная птица по озерам да протокам на крыло встает. Каждого, кто вернется сейчас в Нижнеколымск, голодная зима ждет, а может, и смерть.

Колымские вольные людишки, как олени, и зимой и летом на подножном корму, даром что многие на государственной службе числятся. Что упромыслят, то и их.

— Замахнулись, так рубить будем, — сказал Анкудин, сутулый худой мужик с длинными руками, из одних жил повитых.

Солнце светит ярко. Льды в Пресном море ветром к берегу прибило. Они белые и желтые — каждая льдина что медвежья шкура.

В тундре, у окоема, черная точка показалась. Федор над глазами ладонь вскинул. То возвращается один из ламутов. Проворно бежит по тундре, ставя ноги в облезлых оленьих торбасах меж кочек и брызгая ледяной болотной водой в стороны. А прибежал — дышит ровно, без сбою, только лоб и острые скулы бисером блестят.

— Хорошо, атаман, — сказал ламут, — стадо собрали.

— Добро, — отозвался Попов и, оглянувшись на стойбище и улыбнувшись своим мыслям, добавил — Пошли, казаки. Яранги смотреть будем.

Он шел впереди, неторопливо. Рядом, стараясь идти также широко, поспешал Теря. Горбились рыжие кочки, мешали. Атаман большой, широкий в кости, как матерый зверь, а Теря что осенний теленок близ ездового оленя. Вел ватажников атаман к самой большой яранге — шамана Рырки.

У входа помешкал, откинул шкуру, вошел. Казаки следом ступили. Сквозь верхнее отверстие падал солнечный свет. Приглядевшись, различил Федор три полога[9]. Посреди яранги у слабо тлеющего костерка сидела старуха в спущенном до пояса кернере.

— Эттик, — сказал атаман. — Здравствуй.

Старуха молчала, шевеля палочкой угли в костре.

— Эттик, — громче повторил Попов.

Старуха медленно подняла голову. Ни страха, ни интереса в ее глазах.

Попов шагнул мимо нее и откинул край самого большого полога. Кто-то метнулся в глубину, затаился.

— Выходи, — по-чукотски приказал Федор.

Качнулись шкуры, и из полога выползла на коленях маленькая фигура, вся в мехах, с плотно зажмуренными глазами.

Атаман наклонился, взял за плечи, поставил на ноги. И хотя в яранге плавал дымный сумрак, угадал Федор сразу — баба. Попытался повернуть лицом к свету и не смог. Гибкое тело извивалось в руках.

— Кто такая?

Баба молчала. И тогда Федор толкнул ее от себя на груду оленьих шкур.

— Говори!

Она заговорила резко, отрывисто.

— Я младшая жена Рыркп.