На суше и на море - 1973

В комнате стемнело, пора было зажигать свет. Неожиданность, с которой жаркий день сменился прохладным вечером, казалась столь яге естественной и уместной для этого города, как устойчивость погоды, долготерпение изо дня в день распаляемой солнцем земли. Не зажигая света, они провели остаток вечера за столом. По мере того как темнота, выползая из углов, заполняла пространство, стены расступались, и от этого комната становилась все больше, постепенно сливаясь с надвигающейся на город ночью.

Дорога до маленького домика в районе Чигитай-Актепы заняла не меньше часа. Они шли под редкими звездами по дороге, казавшейся гостю незнакомой. Но это была все та же дорога вдоль арыка и мимо эпидемстанции, только вечер изменил очертания предметов. Домов за деревьями почти не было видно, как и арыка. Его присутствие угадывалось по шуму воды.

Их встретила собака и молча проводила до крыльца. Днем она отлеживалась в тени, не подавая признаков жизни, а теперь, лениво виляя хвостом, то и дело оборачиваясь, бежала впереди, точно радушный хозяин, заждавшийся поздних гостей. Они разулись и вошли в дом.

Мать Абдурахмана встретила их громким возгласом. Они прошли в комнату, где с утра пили чай, Абдурахман зажег свет и вышел. Занавеска на двери чуть пошевелилась, то ли испугавшись яркой вспышки, то ли колеблемая легким дуновением ветра из раскрытого окна. Освещенная комната казалась теперь особенно тесной и маленькой. Стали заметны потертости стены там, где она была прикрыта ковром, выбоины в штукатурке, покосившаяся дверная рама.

Всматриваясь в темноту за окном, гость различил какое-то движение в глубине сада и решил, что это, должно быть, отец Абдурахмана возится по хозяйству.

Где-то верещали цикады. За стеной слышался громкий разговор. Голоса становились все громче. Их было три или четыре, во в основном выделялись два: один из них принадлежал Абдурахману, другой — его матери. Гость, не понимая смысла незнакомых слов, уловил тревогу в интонациях, и, чем дальше, тем очевиднее проявлялась она. Голос Абдурахмана не мог противостоять голосу матери ни по силе, ни по напряженности — голосу, который, не встретив преграды, достиг наивысшей силы, вышел за пределы комнаты и заполнил весь дом.

Вскоре гость уже ничего не мог разобрать, кроме плача, причитаний и пронзительных выкриков сквозь слезы. Пораженный, не зная, как себя вести, он застыл в неловкой позе, боясь пошевелиться.

В комнату вошел Абдурахман. У него был расстроенный, какой-то ощипанный вид.

— Что случилось? — испуганно спросил гость.

Абдурахман печально махнул рукой.

— Как им объяснишь? Что они понимают? Когда Абдулахат получил квартиру, мать говорила: чем ты хуже его? Когда я получил квартиру, она говорит: зачем ты хочешь нас бросить? Если тебе тесно, строй рядом дом. Легко сказать — строй дом… Ты нас, говорит, опозоришь. Покизу замуж, говорит, никто не возьмет. Люди скажут: раз ушел человек из дому, значит, плохие у него родители. От хороших разве уходят? А сад? А наш дом? Я говорю: поедете со мной. Зачем, говорит, мы поедем в эту каменную коробку. Чем тебе плохо здесь? Поди объясни ей, что сорока лучшим специалистам Ташкента дают эти квартиры. Самым достойным, представляешь? Что я должен — отказаться, что ли? Ты, говорит, хочешь убить меня на старости лет. Сначала ты учился, потом тоже учился. Теперь, когда на ноги встал, хочешь уйти от нас. Хоть ты им скажи. Может быть, тебя они послушают.

— Да, — сказал гость, — конечно, скажу, — и, не зная, что, собственно, ему следует говорить, следом за Абдурахманом отправился в соседнюю комнату.

— Вот, — сказал Абдурахман, обращаясь к заплаканным женщинам, — он вам скажет.

— Да, — сказал гость, — действительно, видите ли…

При этих словах лицо матери скривилось. Она плакала не таясь. Дилбар тоже плакала, едва слышно всхлипывая. Ей было жаль и мать, и Абдурахмана, и гостя, который не знал, как ему следует вести себя в подобном случае. Всхлипывая, она в то же время с надеждой посматривала то на Абдурахмана, то на гостя, точно ожидая от него новых слов, что заставили бы успокоиться мать и вернуть им с Абдурахманом едва обретенный и тут же потерянный новый дом, который она уже по-своему любила.

— Вы не правы, — сказал наконец гость. — это такое счастье… — Но его слова заглушил нестройный хор женских голосов.

Они вернулись в комнату, окно которой выходило в сад. Ночной сад жил тихой жизнью, обособленной от жизни обитателей маленького дома. Измученные дневным жаром, деревья пребывали в покое, и размеренные движения едва угадываемой белой фигуры отца усиливали ощущение мира и прохлады. Гость взглянул на Абдурахмана. Тот сидел за столом, упершись подбородком в кулак правой руки, и сосредоточенно о чем-то думал.

— Ты не расстраивайся, — сказал ему гость, — все уладится.