На суше и на море - 1979

Олени, привязанные к нарте, как по команде легли один за другим, опустив рогатые головы. Пурга начала окутывать их снегом, как пуховым одеялом.

Мир сузился до предела. Нарта, олени вплотную к ней, и нас двое. Остального мира не было. Ни обского простора, ни неба над ним. Да и смотреть можно было только в промежутке между бешеными снежными завихрениями. «Зы-ы-и», — визжал ветер, свистел каким-то разбойничьим посвистом, валил с ног. Открытая обская гладь, лед, запорошенный снегом, ни кустика, ни бугорка, ни кочки — ничего, к чему можно было бы притулиться. Лежим с Ядне глаза в глаза, прижавшись к нарте с заветренной стороны. Мы оба в малицах и гусях, в теплых ненецких пимах. Холод еще не чувствуется. Закурили с большими трудностями, заслоняясь от ветра, сблизясь головами буквально нос к носу. Ядне попыхивает трубкой, у меня папиросу сломало и унесло ветром. Тянем поочередно ядневскую трубку-самоделку. Ну и горька она, видно, давно не чищена. Горька, как наша сегодняшняя дорожная доля.

— Не утихает пурга-то, — сказал каюр, — еще шибче раздувается. Нас заметет скоро совсем. Ты пока поспи, а я присмотрю. Шибко заносить будет, место переменить надо, а то так занесет и нарту и нас, что и не вырвешься.

Повернулся я на бок, втянул руки в малицу, пригрелся в сугробе, задремал. Вот так одиночки и замерзают в тундре. Но я заснул спокойно. Ядне разбудит.

Проснулся. Кто-то, кажется, издалека кричит:

— Вставай! Место менять будем!

Тихо так крик-то доносится через толщу снега. Поднимаюсь, выкарабкался из снега, а надо мной Ядне стоит.

— Вставай.

— Ну, теперь каслать будем на новое место.

Отоптали, вывернули из сугроба нарту. Поднялись, отряхиваются олени. Пурга метет с каким-то остервенением.

— Хоть немного вперед проедем, на новом месте встанем. Ропаки-то малые все сровняло. Гладкая дорога, да только ее не видно, — говорит Ядне.

Проехали несколько метров. Олени идут вслепую. Бьет снег по глазам. Встали.

Время — шестой час. Темно. Поспал я изрядно.

— Ну теперь я посплю. А ты карауль. Часа через четыре разбудишь, опять место сменим.

И Ядне завалился в снег. Курить не хочется. Хочется есть. Лежу, сижу. Встану, потопчусь на месте для разминки. Ходить нельзя. Чуть отойдешь, закрутит пурга и нарту потеряешь. На два шага в сторону — и уже ни нарты, ни оленей не видно, все тонет в беснующейся пурге, и след заносит в секунду.

Пляшет пурга, как шаман, завывает, всхлипывает, то взметнется к невидимому небу, то густо потянет понизу. Спал много, а опять ко сну тянет.

Нет, так нельзя, надо думать о чем-нибудь интересном, волнующем. Вот приеду в Надым, в совхозный поселок, отчеты сдам. Все прошло хорошо. Потерь в стадах мало. План по мясу и но шкурам выполнен. В пастушеских бригадах надо сделать кое-какие перестановки. На Большом Ямале стада пасутся последний год, будем переводить их к Надыму, где сосредоточено поголовье совхоза.

Как-то мои в Москве? Жена приедет ко мне летом. Живем с ней всего три года, и все в разлуках из-за моей кочевой жизни и северной профессии. Как-то поработал я в Москве год. Все сводки, планы, докладные, совещания, тянет в тундру, на север. Однажды, помню, шли с женой по Москве, зима, снежок выпал. Она заглянула мне в глаза:

— Ай! — говорит. — А глаза-то у тебя грустные. Снег выпал, и тебе грустно, тянет опять на север?

— Тянет, — отвечаю, — на душе как-то тоскливо. Вот дьявольское наваждение, неизлечимая это, наверно, болезнь — тоска по северу.

И вот я опять в командировке на Ямале.

Но что же сейчас делать, во время пурги? Хоть чем-то заполнить время надо. Стихи почитать наизусть, что ли? Декламирую вслух во весь голос, никто здесь меня не слышит. Вспомнился Багрицкий:

Играли горнисты беспечно,
И лошади строились в ряд,
И мне полюбился, конечно,
С барсучьим султаном солдат.
Мундир полыхает пожаром,
Усы палашами стоят.

Недаром, недаром, недаром
Тебя я любила, солдат.

Любимое стихотворение жены. И слышатся мне в пурге и горны, и барабаны, и шум кавалерийской лавы. Совсем забылся. Взглянул: занесло снегом нарту, у оленей видны только головы рогатые. Ядне превратился в снежный бугор. Надо менять место. Темно.

Опять вырываем из снега нарту, переезжаем на новое место до следующего заноса.

Еще одна остановка. Во всем теле какая-то внутренняя дрожь. Наверное, от холода, незаметно прокравшегося в кровь. Начинает требовать работы желудок, с утра ни крошки во рту.

— Есть хочется, — как-то вяло заявляет Ядне. — У тебя там в сумке-то ничего нет?

Чему там быть? Сейчас мы должны быть уже в Кутопьюгане, сытые спать в тепле, а тут один лед да снег. Я уже его ел, от него только холодней становится.

— А ты в нарту ничего не бросил?