На суше и на море - 1981

— Вон там море, — небрежно махнул рукой шофер в направлении какой-то полукруглой площади с высокими белыми столбами, на которых были укреплены фонари — крупные молочного цвета шары. Как только машина остановилась и мне на какую-то долю секунды удалось вырваться из-под родительского надзора, я исчезла. Догнать меня было невозможно: я буквально перелетала с тротуара на тротуар, сворачивала в первые попадавшиеся переулки, нимало не заботясь о том, чтобы запоминать дорогу; я мчалась, соблюдая только одно направление взмаха шоферской руки, не оглядываясь назад, ибо прошлого для меня не существовало. Увидеть море и умереть!.. От меня шарахались редкие в те времена прохожие, оголтело лаяли собаки, а я все бежала, бежала и вдруг споткнулась и ударилась плечом о перила, ограждавшие набережную от длинной песчаной косы, за которой начиналось море. Я даже не сразу поверила в это. Оно было не синее и не голубое, как я предполагала, а какое-то золотисто-изумрудное, охваченное сиянием предзакатного солнца. Только на самом горизонте темнела иссиня-серая полоса, за Которой — как я ни старалась — ничего не было видно. Чудо! Я была жива, и передо мной плескалось настоящее море. Переводя дух, на всякий случай ущипнув себя, чтобы еще раз убедиться, что все это мне не снится, я огляделась. Там вдали, на фоне поросшего сосной песчаного мыса, был виден корабль. Он был близко и в то же время далеко, и я решила, что если добегу до этого мыса, то корабль предстанет предо мной во всей своей победоносной красе, и я снова помчалась во весь опор, но, пока бежала, он отдалился, а когда достигла леса, то из-за деревьев его не стало видно вовсе.

— Здесь нельзя играть, — вдруг строго сказал мне появившийся невесть откуда человек в военной форме, — в лесу попадаются мины.

— Ну и пусть мины, — подумала я. — Ведь я уже видела море…

Генрих Гунн КОЖЕОЗЕРСКИЕ БЫЛИ

(Из рассказов об Озерном крае)

Фото Ю. Рыбакова

Ко всем большим северным озерам ведут ныне налаженные пути сообщения: где сухопутные, где водные, а где и воздушные. А вот к Кожозеру — нет. Причина проста: хотя и обозначен на карте Кожпоселок, никакого поселка там давно не существует.

— Никто там теперь не живет, — говорили нам мужики в Усть-Коже. — Прежде-то монахи жили, потом, после революции, разросся поселок, а в послевоенные годы опустел.

— И никого там нет?

— Как никого? Люди везде живут. Рыбаки от Гослова, геологи. Пастухи совхозный скот пасут. Свято место пусто не бывает.

— Но ведь далеко…

— Коль пойдешь, так и недалеко… До Покровского, считай, четырнадцать верст, оттуда до Половины тридцать одна верста — деревня такая была на половине пути, — ну уж от нее тридцать четыре до самого озера.

— А если по реке подняться?

— Нашу реку знать надо. Это здесь она такая тихая, а повыше — порог на пороге, падуны, да какие! Речка Кожа невелика — сто километров, а спадает на сто метров, ну как горная.

— Так как же быть?

— А по «монастырке». Эта дорога особенная, ее монастырь строил. Прямая как стрела. В большом порядке содержалась. Старики рассказывали, сам игумен дорогу проверял: едет в коляске, ставит перед собой посох; где он подскочит, там останавливался и велел сровнять ухаб. Если б трактора гати не разворотили, и сейчас бы машины проходили. Сей год лето сухое, идти по «монастырке» — одно удовольствие.

— А мешок за спиной?

— Тут уж ничего не поделаешь, все с собой бери: магазина не найдешь. Эх, не повезло вам, ребята, вчера трактор туда ушел…

Не было у меня в жизни пути более трудного, но и более прекрасного.

«Монастырка» представляла собой проложенное через леса и болота вдоль правого берега Кожи дорожное полотно, достаточно широкое, чтобы на нем встарь могли разъехаться встречные телеги. Поначалу шла она песками близко к берегу, и в просветах между деревьями виднелась беспокойная, шумливая река, скачущая на порогах, окатывающая выглаженные диабазовые плиты. Потом дорога пошла в тенистом коридоре мрачного елового сузема, молчаливого, однообразного. Птиц не слышно было. На возвышенных местах — слежавшаяся супесь, на ней недавние следы трактора еле заметны. В низинах мостики и гати разворочены гусеницами, но пешеходу везде дорога.

Мы шли, делая привалы сначала через пятьдесят минут, потом через сорок, тридцать, двадцать, проклиная груз, все более давивший на плечи. И вот, когда, казалось, уже конца не будет пути, внезапно открылся просвет. Мы вышли на поляну. Весело блестела тихим плесом речка, на берегу ее стояла изба, пониже баня, поодаль на берегу три березы. Это и есть Половина.

Был здесь некогда постоялый двор, потом деревенька в несколько домов. Теперь на поляне стоял зарод — стог по-северному, а в единственном сберегаемом доме останавливаются все проходящие.

У Половины впадает в Кожу Костяница — маленькая речка, скорее ручеек. Названа так, очевидно, потому, что все русло усеяно камнями. Каменистая река извивается в лесной глухомани, уходя далеко, в медвежьи дебри.