На суше и на море - 1981

Во время очередного заплыва одна из физалий длинными нитями дважды обвила мою правую руку ниже локтя. Дикая боль пронзила меня, и когда я доплыл до судна и поднялся на палубу, нестерпимо болела, уже вся рука, от запястья до плеча, ломило кости и к горлу подкатывала тошнота. Кто-то помог мне оторвать врезавшиеся шпагатом в кожу и такие нежные на вид щупальца. Они отпадали кусками, и на глазах вспухал на коже дважды охвативший руку багрово-синий рубец толщиной в мизинец. Кто-то присвистнул и посоветовал идти под душ.

С полчаса я стоял на корме, подставив руку под льющуюся из рожка морскую воду. Боль не проходила. У меня по временам темнело в глазах.

Мучения оставили меня только к вечеру. «Португальский кораблик» заставил уважать себя, и еще долго шрам, оставшийся на руке, напоминал о полученном уроке.

Когда после ужина «наука», как обычно, собралась на юте, я уже чувствовал себя почти нормально. Под нами плавно опускалась и поднималась палуба. Кто сидел, а кто лежал прямо на деревянном настиле. Саня, положив голову на могучее плечо студента и держа гитару на животе, пел о девушке из Нагасаки.

Новые заботы

Разматывается бесконечная лента морской дороги, день за днем тянется за нами тающий, съедаемый волнами кильватерный след. «Донец» привычно берет приступом волну за волной, и так часами, которые складываются в сутки.

Кинтиныч решил, что меня можно выпускать на вахту самостоятельно; начальник рейса дал «добро», и помощником моим стал Леша Горчихин. Чтобы не ударить лицом в грязь, не даю себе послабления: в свободные минуты почитываю специальную литературу, время от времени освежаю в памяти сезонное положение фронтов в районе Куросио, просматриваю материалы, полученные коллегами в прошлом рейсе. Кроме технической стороны дела, уже достаточно знакомой, теперь приходится вникать в тонкости взаимоотношений, которые нередко влияют на работу. Известное дело — в подчиненных ходить проще. С Кинтанычем легко все, хотя он и не прибегает ни к каким ухищрениям. Он неизменно доброжелателен и спокоен. Мне кажется, к тому же, определенное значение имеет его внешний вид: он напоминает бывалого капитана, избороздившего немало морей. Легко с ним и мне: неторопливые наши беседы все чаще открывают «шлюзы души», исподволь нас сближая.

Очень скоро я понял, что с Лешей у меня не полупится ничего похожего. Я взял себе за правило: в каюте или в лаборатории каждый предмет- будь то журнал наблюдений или запасной термометр — должен иметь свое определенное место, и порядка этого я старался неукоснительно придерживаться.

Леша совершенно игнорирует мои принципы, и у нас вечно что-нибудь теряется, чтобы потом обнаружиться в самых невероятных местах. Мои попытки изменить положение терпят крах. Леша молча выслушивает мои речи; при этом его прозрачные глаза не выражают ничего и, казалось, холодно смотрят сквозь меня. Появляется такое чувство, словно я пытаюсь заговорить с бронзовым Буддой. И все остается по-прежнему. Но этого мало. В самые неподходящие моменты на Лешу вдруг нападает приступ такого упорного молчания, будто он дал обет. Когда во время работы не всегда получаешь в ответ даже односложные «нет» или «да», тут уж не до шуток. В такие моменты я замечаю за собой, что начинаю буквально закипать.

Иногда Леша проделывает и такое.

Ночная станция. Вскакиваю с койки. Одежда, палубный журнал, карандаш — все дело минуты. Заглядываю к соседям, расталкиваю Лешу: «Станция!» Тот поднимается, бурчит односложное: «Угу».

Уже с трапа кричу: «Леша, догоняй!»

Все операции уже десятки раз отработаны до автоматизма: пока погаснет скорость судна и оно окончательно ляжет в дрейф, можно вывесить за борт концевой груз и все подготовить. Я выполняю это один и становлюсь к контроллеру гидрологической лебедки — можно начинать. Но Леши все нет.

Когда же он наконец появляется, мне начинает казаться, что и батометры он вывешивает медленнее, чем следует, и по палубе от стойки к тросу вышагивает намеренно неспешно. А тут, как нарочно, происходит знакомое: трос то уходит под самый борт и скребет обшивку, то после «подработки» винтом вытягивается черт знает куда. Третий штурман, совсем еще мальчишка, с тонкой шеей и торчащими в стороны ушами, сам чуть не плачет, но сделать ничего не может: ему не совладать с ветром и течением, сносящими «Донец» неизвестно в каком направлении. На волне порой трос так дергает, словно балуется гигантская акула. Очередной батометр, едва отойдя от счетчика, подпрыгивает, как сумасшедший, и переворачивается. «Леша, давай обратно», — не выдерживаю я и поворачиваю рычаг на «вира». Мне жаль штурмана, но я кричу ему, что отказываюсь в таких условиях выполнять работу. Хорошего мало: мы потеряли больше получаса времени.

Через пять минут появляется капитан. «Ну что там у вас, академики?..» — спокойно спрашивает он и отпускает соленую шутку. Напряжение спадает, и мы начинаем все сначала.

Девятый вал и строптивая «Джуди»