На суше и на море - 1982

Но я почему-то упустил, что граница леса много ниже вершины. Мы прошли несколько террас, неприступных в лоб, но вполне доступных сбоку. Справа был каньон и водопад, шум которого слышался по всей долине. В бинокль можно было видеть, как в реку сходятся невиннейшие ручьи из-под снега и вся масса воды рушится с грохотом в каменную чашу. Стоит водяная пыль. И сама струя, распадаясь на отдельные пряди, дымится, и капли, отлетающие от нее, кажутся подвешенными за невидимые нити. Кое-где струи застыли циклопическими, причудливо изогнутыми и дрожащими, словно в мареве, сосульками. Впрочем, никакого марева не было: по этим голубым «сталактитам» беспрерывно стекала вода. На каменных карнизах пристроились желтые цветы калужницы, и их раскачивало сквозняком от водопада.

Перед дальнейшим восхождением мы отдохнули и проверили снаряжение. Борис и Володя двинулись вперед. Я шел чуть сбоку, чтоб не попасть под камни, которые могли бы вырваться у впереди идущего. Тем более началось таяние снегов, связка между камнями ослабла, и мы иногда просыпались от гула камнепадов.

Молодой ладный песик Таймырка, четвертый участник экспедиции, храбро следовал за Борисом, прося помощи только перед неприступными для него ступенями или ручьями.

Западный склон мне показался более пологим, и я решил пойти по нему: против света я не мог видеть, что это осыпь. А когда ступил на нее, то понял, что совершил непростительную ошибку. Осыпь покатилась в каньон, как по желобу. Я, стоя на «четырех костях», ждал, когда она остановится, но серый мелкий плитняк скользил, как намыленный, и ссыпался в гудящую пропасть. Я искал глазами, за что можно было бы зацепиться, но в пределах доступности был только плитняк. Я остановился перед самым обрывом, в который все еще соскальзывали мелкие камешки. Мои колени тряслись от страха и напряжения, и я боялся этой дрожи: из-за нее каменный поток мог снова прийти в движение. Вперед идти было невозможно, назад — некуда, только в сторону. Сверху я услышал спокойный голос Бориса:

— Постарайся сойти с осыпи. Там плохо.

Мне хотелось ответить: «Куда уж хуже!» Но тут же я сообразил, что слова тут ни к чему — они расслабляют — и рассчитывать надо только на себя. Это придало сил. Я стал отползать в сторону — по микрону, по микрону.

Когда мне удалось наконец миновать опасное место, моя спина взмокла, и я обругал баранов, «лоно природы», «нехоженые тропы», «ветер дальних странствий» и Север, который затягивает человека, как собаку в колесо.

Из-под ног Бориса покатился каменный поток. Я остановился и проводил камни глазами, но уже не испытал особого страха.

Впереди возвышался столб, причудливо сложенный из серых ограненных колонн, поросших оранжевым и черным лишайником. По каменистому склону катился туман, и казалось, что камни тлеют. Я тянулся к этому громадному тлеющему камню и думал: «Ну, за тебя можно схватиться».

— Плохо держится, — подсказал Борис, увидев мои намерения. И вовремя он предупредил меня: я взялся за камень — и в моих руках осталась плоская, как книга, плита.

На террасе, вероятно последней, где еще можно было отыскать топливо, мы поставили палатку и сложили в нее все, без чего можно было обойтись. Таймырка также забрался в палатку, всем своим видом как бы говоря: «Что хотите со мной делайте, а дальше я не пойду».

Бедный пес даже от обеда отказался.

Озеро Аян, видимое сверху, было обведено светящимся контуром — это в разводья упали лучи скрытого от нас за низкими тучами солнца. Синие горы на противоположном берегу также были обведены огненным контуром. Я услышал сзади свист и оглянулся; впрочем, это свистел ветер в дуле ружья.

Хождение по плато довольно утомительно, так как проваливаешься в снег через шаг. Иногда по колено, иногда по пояс. А под снегом — бормочущие ручьи и речки. Их болтовня напоминает разноголосый говор толпы. На кратких привалах мы выливали из сапог воду, отжимали портянки и носки.

Так вот мы и шли час, другой, третий, двадцатый. И, говоря правду, я думал уже не о баране, а о том, как бы не свалиться: сапоги с каждым часом делались тяжелее и тяжелее и в них перекатывалась уже не вода, а ртуть.

— Песец, — сказал Борис.

Я полез за биноклем. Зверек, по-зимнему белый, сидел, как собачка, на задних лапах и глядел на нас. Потом отбежал в сторонку — его спина мелькнула между камней — и снова выскочил на открытое место и сел. Песец был от нас в двадцати шагах, но стоило отнять бинокль от глаз, и зверек терялся. Его выдавала только синяя тень на снегу.

— А вот хрустанчики, — сказал Борис, — хрустанчики-хрустанчики.

— Отчего они нас не боятся?

— Оттого что они хорошие, — вяло ответил Борис первое, что пришло ему в голову. Впрочем, мой вопрос другого ответа и не требовал.

— А что это за птичка, которую мы давеча видели?

— Варакушка-варакушка. А вон олени. Важенка и два теленка. А хрустаны были в самом деле хороши. И песец был хорошим, потому что не боялся нас. И варакушка, и олени. И вообще жизнь была бы прекрасна, если бы не голод, не мокрая одежда и если бы можно было где-то лечь и поспать.