На темной стороне Луны

Серпуховско-Тимирязевская линия — многокилометровая метротрасса через центр столицы — свяжет крупные жилые массивы в Красном Строителе в южной части города и Лианозова в северной. С пуском в эксплуатацию этой подземной магистрали в зону действия метрополитена попадет последний из столичных железнодорожных вокзалов — Савеловский…»

Тура сел в машину, захлопнув за собой дверцу, неуверенно протянул руку Силову:

— Привет…

Силач крепко сжал его ладонь и, не выпуская руки, сообщил:

— Плохо держишь удар — у тебя лицо чрезвычайного и полномочного посланника к едрене-фене…

— А какое у меня сейчас может быть лицо? Меня ведь действительно послали к едрене-фене, — слабо усмехнулся Тура.

Силов отпустил его руку, хлопнул по плечу — кость треснула, весело пообещал:

— Пройдет! Это у тебя с непривычки! У нас, выгнанных и пенсионеров, масса своих радостей. Так сказать, шальная жизнь на темной стороне луны. Привыкнешь…

Тура помотал головой:

— А я и не собираюсь привыкать…

— Ого! — удивился Силов и завел мотор. Его развалина затарахтела и медленно покатила в сторону Дворца спорта. — Сейчас в тебе оскорбленное самолюбие бушует болезненно и опасно, как ущемленная грыжа…

— Дело не в самолюбии, — грустно сказал Тура. — Теперь моя судьба покатится на доживание…

— Ну-ну-ну! Меньше патетики! Больше юмора…

Тура шевельнулся, но и рта не успел раскрыть, как Силов крикнул:

— И не вздумай только жалобно блеять о том, что мне хорошо рассуждать! Что я это все давно пережил, а твоя рана свежа и кровоточит соплями! И не забывай никогда: ты — почтенный пенсионер, заслуженный ветеран, а я сомнительный субъект, выгнанный из милиции с «волчьим билетом»! За недоверие! Так что с тобой наш фараон Эргашев поступил еще по-божески!

Они помолчали, и Тура, сглотнув тяжелый ком в горле, спросил:

— Ты меня для этого вызвал? Чтобы это сказать мне?

— И это тоже! — кивнул Силов. — Твое счастье, что в наше время честных людей — как эритроцитов, два-три в поле зрения. И они по ошибке посчитали тебя честным и тихо выперли…

— Знаешь что, останови свой тарантас, я выйду. Иначе я тебе дам в морду, — сказал негромко Тура.

— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…

Тура сидел молча, прикрыв глаза, прислушиваясь к реву гоночного мотора. Да, Силач прав. Сейчас уже и не придумать даже, что должен был сделать Тура, когда свора накинулась на Силача, — вступить в бой с Эргашевым, или лететь в Москву, пробиваться к министру, посылать на самый верх телеграммы, или уйти вместе с Силовым. Но Силов ушел один. А он был друг и подчиненный Туры, и он его не прикрыл. Подергался, потрепыхался, поскулил и пришел к общему выводу — сила солому ломит. Против власти не попрешь. Никому ничего не докажешь. У генерала везде все схвачено. Он младший друг и дальний родственник Отца-Сына-Вдохновителя. Да и Силач тогда будто обезумел — никому в голову не могло прийти так разговаривать с Эргашевым. В присутствии всей коллегии он ему сказал:

— … Вы здесь, как египетский фараон — повелитель всего, что есть и чего нет…

Все зажмурились от ужаса. А Эргашев свистящим шепотом сказал:

— Чтобы ноги твоей здесь больше не было…

Силов козырнул и ответил:

— Слушаюсь, чтобы ноги здесь больше не было… — сделал стойку на руках и на руках прошел через весь кабинет к выходу.

А Эргашев, оцепенев от такой неслыханной дерзости, повелел немым свидетелям:

— Больше чтобы я никогда его имени не слышал…

И больше имя Силова никогда в управлении не называли.

Но в тот вечер Тура примчался к Силачу и начал:

— Мне совесть не позволяет…

Силач его решительно остановил:

— Не говори ничего! Совесть — это доброта, выношенная страданием. Твоя совесть проснется после большого страдания…

И захлопнул перед Турой дверь.

Силов — странный человек, он всегда читал книги. И никогда нельзя понять — говорит он из своих книг или из себя…

Тура открыл глаза и спросил устало:

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

Силач счастливо засмеялся:

— Сущих пустяков! Я хочу дождаться раздачи всем сестрам по серьгам. Или нашим бандитам — по ушам!

— Боюсь, долго ждать тебе придется, — покачал головой Тура.