На тихой Сороти

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит...

В Михайловском — речка Сорать, в Пушкинских Горах — круглое озеро Таболенец. Грустили сады и палисадники в искрящемся на солнышке инее. Над заснеженными крышами прямо в небо поднимались сизые уютные дымки. В белом поселке стало тихо и как-то глухо, точно его вдруг упрятали под стеклянный прозрачный колпак.

Я собиралась в школу при свете керосиновой лампы. (Малосильная поселковая электростанция давала свет только вечером, с пяти до часу ночи.) И возвращалась я в темноте, потому что теперь каждый вечер хоть на часок забегала на озеро прямо из .школы. Тут было весело, но очень уж тесно. Вся школа на коньках. Не только младшие, но и старшеклассники. И даже совсем взрослые парни и девушки.

Два раза в неделю на берегу, у единственного электрического фонаря, духовой оркестр играл румбу, тустеп и «Дунайские волны», а молодежь танцевала на коньках под музыку, как летом на футбольном поле. Михаил Михайлович, комсомольский секретарь, танцевал с Катей Соловьевой, Васька Мальков— со своей сестренкой-шестиклассницей, А Петя-футболист— с Дусей из «Красного швейника». Дуся — деваха мощная, на две головы выше своего партнера. Озорная, смешливая — ей бы, как Стеше, только хохотать. А на берегу, спрятав косу под оранжевый полушубок, частенько стояла наша Тоня и глядела на Дусю с откровенной завистью. Но сама встать на коньки не решалась, не поддавалась на уговоры Пети, считая такое развлечение несолидным. Иногда рядом с Тоней молча стоял Валентин Кузнецов, уткнув нос в мягкий воротник бобрикового модного полу-пальто. Он тоже не катался и не танцевал под музыку, а свои тупорылые коньки «нурмис» подарил мне. У нас на пятерых оказалось две пары коньков, а специальных ботинок ни у кого не было. Но мы обходились и без них. Кургузые «снегурки» делили между собою Надя, Люська и Дина. А мы с Вовкой поочередно катались на «нурмисах», прикручивая их к валенкам веревками. В ожидании своей очереди на тех же валенках ловко скользили по гладкому льду с разбега. Ленька Захаров лихо гонял на одном деревянном коньке. Разогнавшись, дважды сбил с ног неповоротливую Надю.

Там, на озере, в один ненастный вечер и отыскала меня взволнованная, заплаканная Стеша:

— Беги скорей в больницу! Мамка твой совсем, помирает...

У больничных ворот мне повстречался конный наряд милиции в черных полушубках, в полном боевом снаряжении.

— Застегни пальтуху, непутевая! — сердито крикнул мне Нижов, перегнувшись с седла. И тут же скомандовал своему отряду:

— Аллюр — три креста!

Опять кого-то ловить поехали...

К матери нас не пустили. Она была без сознания.

В теплых больничных сенях толпился народ. Бледная, не похожая на себя Тоня прижимала к себе притихшего Вадьку. Рядом хныкала Галька. Тихо плакали соседки— рыжая Эмма и Стеша. Привалившись к стене, сидел на корточках хмурый Ходя. На деревянном диване, запрокинув белое лицо, как неживая, лежала моя бабка. Над ней хлопотала молодая женщина в белом халате.

Дверь в приемный покой была распахнута настежь. На пороге спиной к входу стоял военком Перовский, в длинной кавалерийской шинели.

Секретарь райкома Федор Федотович громко ругался по телефону, вызывая Ленинград. Исполкомовский кучер дед Козлов кому-то невидимому рассказывал:

— Обрядился я с лошадями, сем-ка, думаю, цайку напьюсь. Вдруг слышу, Мальцик ржеть не своим голосом. И вот ржеть, и вот ржеть... Выскочил я с фонарем, а она, голубушка, и лежит поперек саней. Думал, кончилась. И как, ты скажи, не свалилась дорогой? Мальцик был весь в мыле, махом, поди, шел. Господи ты боже мой! Не жеребец это, а целовек. Кабы не ён, не вырваться б ей живой от супостатов. До скольких разов упреждал: «Настя Митревна, не изволь ездить без куцера!» Да куды!.. Ужасти какая настырная, неслухменная...

Через сени прошел, ни на кого не глядя, хмурый, озабоченный доктор Наум Исаич. Тоня метнулась к нему. Доктор, предупреждая вопрос, отрицательно затряс головой, да так, что белая шапочка-пирожок съехала на его большое красное ухо.

— Наум Исаич, дорогой... — Тоня умоляюще сложила руки.

Доктор рассердился. Нацелил на Тоню горбатый нос, растопырил рыжие усы, как ежовые колючки:

Я не бог. Марш отсюда все до единого! Посторонним здесь нечего делать. — Он прошел в приемный покой, не очень-то вежливо спихнув с порога военкома Перовского, и плотно закрыл за собою дверь.

Психует,— в томительной тишине негромко сказала рыжая Эмма. — Значит, дело плохо. Он всегда на людей кидается, когда трудный случай...

Не надо впадать в панику,— сказала незаметно появившаяся Анна Тимофеевна. — С теперешними достижениями медицины... — Она не успела до конца высказать мысль. Дико, пронзительно закричала очнувшаяся бабушка. Вадька испугался и громко заплакал. Сейчас же из приемного покоя бочком выкатился дед Козлов, выставив вперед бороду-лопату.