На тихой Сороти

Я перебила:

Не считай. Ровно сто, без командиров. И русских сто. Но это только так. А в игре мы с дедом считали их на тысячи.

Зин, давай поиграем!

Я подумала и отрицательно покачала головой. Нет, не получится игры без деда. Да и артиллерию некому изображать. А играть где? Разве Тоня разрешит спички жечь да в сковородки бить? И просить нечего.

Люська выпросила у меня пять французов, пять русских, одну игрушечную пушку и ушла.

Целый вечер я злилась: на бабушку, на Тоню, на деда Козлова, на Гальку и даже на Валентина Кузнецова. Завтра 7 ноября — великий пролетарский праздник. Мне поручено выступить на торжественном митинге с речью, а тут готовиться мешают!

Первый раз в жизни я зубрила. Самым настоящим образом зубрила, потому что сочиненный Васькой Мальковым и одобренный Катей текст никак не хотел запоминаться. Начало было хорошее: «Дорогие товарищи! От имени юных ленинцев...» А потом, после слова «рапортуем», шли цифры, проценты, дроби, а к чему — было непонятно. Ну собрали золы столько-то килограммов, выполнили обязательство по заготовке костей и тряпок на такой-то процент, выкопали в колхозе картошку — такую-то часть гектара. Но хвастать-то зачем? Да еще с трибуны, на весь район! Хорошо бы в такой день сказать людям что-то очень хорошее, праздничное, чтобы всем 'стало приятно и радостно.

Может быть, я и придумала бы что-нибудь этакое, но Васька категорически запретил «пороть отсебятину». Волей-неволей сиди и зубри.

А на кухне дед Козлов, как всегда, ругает старшего сына, кричит, как глухой: «Прокоп! Прокоп! Прокоп!» Дался им с бабкой этот Прокоп. А с Прокопа на колхозы перешли. Теперь целый вечер будут спорить, хорошо это или плохо. Как будто их спросят. Колхозы живут, работают, с каждым днем крепнут, а эти двое все решают, как будет да что получится.

Небось забыла бабка, как в единоличниках молотила на пару с дедом. Расстелят на. гумне рожь тонким слоем и тюкают вдвоем со всего плеча тяжелыми дубовыми цепами: тюк-тюк!— а вечером: «Митенька, смерть моя, все рученьки отмотала...» Мудрецы! А тут еще агроном Валентин не вовремя пожаловал. Хохочет на весь дом. Дразнит Тоню и Стешу. Стеша тоже хохочет. А Тоня ругается. Разве тут выучишь?..

Галька-зубрила тоже мешает. Заткнув пальцами уши, бубнит себе под нос. Стих к школьному вечеру готовит.

Ну кто так учит!

...И-и, сватьюшка, не говори! Есть бедняк от бедности, а есть лодырь от лености. Вот ты и равняй. Я, бывалочи, во как наработаюсь. Обедать еду. А мой сусед Митька-дырка только со двора выезжает. Так какой же он, к лешему, бедняк?

Тоня, выходи за меня замуж. В последний раз прошу!

Мели, Емеля, твоя неделя.

Ха-ха-ха-ха!

Тьфу! Сумасшедший дом.

— Галь, если спросят, скажешь — я к Наде пошла.

В праздничном строю на нарядной Пушкинской улице я совсем забыла, какое мне предстоит испытание. Уж очень было весело чеканить шаг под духовой оркестр, размахивать над головой красным флажком, петь со всеми вместе, не слыша собственного голоса:

Проверьте прицел,

Заряжайте ружье!

На бой, пролетарий,

За дело свое!

За дело свое!

Струсила я уже на месте, когда залезла на разукрашенную деревянную трибуну и поглядела вниз на несметную толпу, заполонившую просторное футбольное поле. Все вдруг поплыло перед глазами: знакомые и незнакомые лица, красные косынки, красные знамена, флаги, плакаты, красные бумажные цветы, дергающиеся на веревочках деревянные буржуи и кулаки.

Очнулась я от громкого шепота своей матери: «Тебе что здесь надо? Какое ты имела право...»

А вот и такое... — буркнула, обидевшись, я.— Думаешь, одна ты оратор?

Ах вот оно что! — неопределенно усмехнулась мать и отошла от меня, строгая, в потертом кожаном пальто, в белом шерстяном берете, в белой блузке с узким черным галстуком. Она встала к самому барьеру трибуны, рядом с секретарем Федором Федотовичем, и больше ни разу не взглянула на меня, как будто меня тут и не было.

Я отодвинулась подальше от важного начальника .милиции Чижова. От него так пахло цветочным одеколоном, что на меня напал чих. Я встала между военкомом Перовским и комсомольским секретарем Михаилом Михайловичем. Люськин отец улыбнулся, подмигнул мне карим выпуклым глазом: «Наш пострел везде поспел». А Михаил Михайлович положил руку на мое правое плечо: «Не дрейфь, братишка. Не волнуйся!» Я мельком подумала: «Не ляпнуть бы, как тогда у Надиных теток про воинствующих безбожников, на весь район опозоришься...» Но тут же успокоилась: речь была вызубрена накрепко.