На трассе — непогода

Жарников не отвечал, он сидел, вглядываясь сквозь очки в Пельменщикова, наклонил вперед голову, не спеша закурил и, выпустив струйку дыма, протянул:

— Да-а.

И непонятно было, то ли в одобрение, то ли в осуждение он это сказал.

Андрей и Вера шли дорожкой мимо ельника, который начинался сразу за гостиничным бараком, на лохматых ветвях густо висели тусклые капли, клочья тумана меж ними сплели плотную паутину, за деревьями этот туман поднимался сплошной завесой, он был насыщен запахом грибов и влажных трав. Как только они остались вдвоем, Вера присмирела, она подобрала мокрую ветку, долго крутила ее в пальцах, наконец, вздохнув, сказала:

— Вы не обижайтесь, что я вас так нахально.

— Ну что вы, — ответил Андрей. — Даже хорошо, что вытащили. Тут хоть дышать можно.

— Я очень глупые вопросы задавала, да?

— Почему глупые? Обычные.

— Ну вот, обычные, — опять вздохнула она, остановилась, он невольно задержал шаг, повернулся, а она сказал тихо: — Слышала, у вас горе?

— Да, — сухо ответил он.

Она рассматривала его лицо; ему было неприятно, когда чужие глаза останавливались на нем в толпе у метро, на улице, в троллейбусе, он так и не смог привыкнуть к этим любопытным, иногда восторженным взглядам, старался их не замечать, но не удавалось, он чувствовал себя скверно под ними, не в силах перебороть природной стеснительности; эта молодая женщина смотрела иначе, во взгляде ее немного косых, направленных в разные точки глаз было не любопытство, а приглушенное сострадание, и Андрею захотелось вдруг сказать ей то, что мучило его последние сутки. Он взял Веру за руку, вынул из пальцев влажную ветку.

— Я ей всем обязан. Отца ведь не знал, он погиб в конце войны, когда мне и году не было. А мать… Она была актрисой, очень хорошей актрисой, все это знали, но играть она не могла. Ей осколками повредило обе ноги. Вот так… И все, что я умею, — это она. Мне пожизненно ей долг отдавать.

Замолчав, он прикусил ветку, почувствовал во рту еловую горечь. Вера все так же смотрела на него, потом сказала:

— Счастливый вы.

Он не ответил, тогда она уж твердо повторила:

— Счастливый. Есть кому долги отдавать. А мне некому. Одна. И общага — вечный дом мой. Вот так-то, артист. — И глаза ее сузились, потемнели, сострадание обернулось болью.

6

В комнате у входа, где стояли шкафы с бельем, был телефон, один, на всю гостиницу, дежурная отгоняла от него жильцов, но когда обратился к ней Танцырев, милостиво позволила:

— Три минуты. Еще из диспетчерской кликнут, а занято.

Ему не понадобилось и минуты, он набрал номер клиники и сразу же услышал голос Ростовцева; телефон немного искажал звук, но этот мягкий, бархатистый голос Танцырев узнал тотчас, хотя он произнес всего одно слово:

— Слушаю.

— Здравствуй, — сказал Танцырев. — Я в аэропорту, проездом.

Ростовцев помолчал, слышно было его прерывистое дыхание:

— Володя?

— Угадал, — усмехнулся Танцырев. — Если хочешь, можем увидеться. Все равно я тут застрял.

— Ты хоть час еще пробудешь?

— Взгляни на небо.

— Где искать?

— Но, может быть, у тебя дела?

— К черту дела! Где искать?

— Давай я подожду тебя у входа в аэровокзал.

— Договорились. Самое большее сорок минут.

Танцырев повесил трубку, вышел на улицу, торопливо достал сигареты и, когда прикуривал, заметил: дрожат кончики пальцев. «Вот это уж ни к чему». Теперь, когда звонок остался позади, а вместе с этим все колебания, наступила разрядка: все-таки он нервничал перед тем, как решился набрать номер Ростовцева, когда-то давно занесенный им в записную книжку. «А нужно ли было это делать?» Опять этот вопрос. Опять этот проклятый вопрос!.. Но ведь нужно, наконец, быть честным перед собой, можно кривить душой перед другими — это бывало, все бывало, но перед собой… Когда он обнаружил на своем столе приглашение от военных, то подумал не только о том, что необходимо отдать дань памяти брата, он сразу же вспомнил об этих двоих… Маша и Ростовцев. Эти двое жили по дальневосточным масштабам не так уж далеко от того места, куда ему следовало прибыть по приглашению, — всего час лёту на самолете. Как только он это обнаружил, то сразу же подумал: «Надо их увидеть!» Но тут же возникло и другое: «А зачем?» Постепенно он начал понимать, что этот вопрос всего лишь уход от мучавших его четыре года сомнений; они возникали в нем порой с такой остротой, что он с трудом отходил от них, находя убежище в бешеном ритме жизни. Но сейчас он не мог от них уйти…

Сорок минут, самое большее сорок минут, и этот человек окажется рядом. Правда, можно еще улизнуть, затеряться в вокзальной толпе, и пусть потом Ростовцев думает что хочет, но это уж совсем мальчишеская трусость, тогда незачем было и звонить… А ведь он давно решил это сделать, еще в Благовещенске, но все не мог, не мог, хоть и терзался от своей неуверенности…