На цыпочках

— Терпит, — ответил Шпацкий, и мы вошли. Вернее, они вошли, а я влетел, потому что Понтила опять дал мне пинка. Зато он наконец отпустил мой воротник. Мы оказались в просторном помещении, похожем на прихожую, только на окнах были решетки, как в тюрьме. Я в тюрьме никогда не был, но ведь каждому известно, что там бывают решетки. Здесь они были, и я сразу подумал, что, наверное, это тюрьма. Дальше шел длинный коридор, но он был отделен от прихожей решеткой, и это укрепило мои подозрения насчет тюрьмы, но я ничего не стал спрашивать, опасаясь опять нарваться на какую-нибудь грубость со стороны Понтилы.

«Да, это, наверное, тюрьма, — подумал я, — они, наверное, привели меня в тюрьму».

Жена часто говорила мне, что мое место в тюрьме, но я никогда не верил ей: я думал, что она говорила это в сердцах и больше для того, чтобы отомстить за какой-нибудь мой проступок; а теперь я подумал, что она как в воду смотрела.

Пока я рассматривал помещение, Шпацкий дал лысому бумагу, и тот прочитал ее. Потом он посмотрел на меня и с сомнением покачал головой.

— Что-то мне не верится, ребята, — сказал он, покачав головой, — ой, ребятки, что-то мне не верится. Сдается мне, что вы тут что-то напутали.

— Конечно, напутали, — с надеждой встрепенулся я, но тут же мне пришлось замолчать, так как моя голова качнулась влево, а потом вправо от двух ударов, одного в правое и другого в левое ухо: это опять были гнусный Понтила и его помощник, низкорослый крепыш. Я замолчал, а Шпацкий, наклонившись к лысому, что-то горячо зашептал ему на ухо.

— Дело ваше, — холодно сказал лысый, — мест много, мне не жалко.

— Ну так ты пиши, — сказал ему Шпацкий, — пиши скорей; нам уже порядком надоело все это.

(Можно представить, как мне все это надоело!)

Пока лысый писал, никто меня больше не трогал, все стояли молча и ждали. Просто стояли и ждали. Потом Шпацкий тронул меня за рукав и кивнул головой в сторону коридора. Я пошел. Понтила уже разогнался, чтобы дать мне пинка, но на этот раз я успел проскочить, а его в коридор не пустили.

— Мы с тобой еще поговорим, — крикнул мне вдогонку Понтила.

По коридору одна за другой шли двери с небольшими закрытыми окошечками на них, но ни из-за одной из них не доносилось ни звука.

— Ты уже догадался, куда ты попал? — спросил меня Шпацкий, идя рядом со мной по коридору.

Я предположил, что это тюрьма.

— Почти, — подтвердил Шпацкий, — во всяком случае вроде тюрьмы.

Мы остановились возле одной из дверей.

— Вот камера, — сказал лысый, — камера на двоих, как полагается: мы не держим людей в одиночках.

Правда, в камере было две кровати, не то чтоб в полном смысле кровати, скорее две широкие деревянные скамейки, одна напротив другой. Они были застелены коричневыми байковыми одеялами, а под одеялами были матрацы, две черные подушки без наволочек лежали поверх одеял, все было аккуратно.

— В общем, устраивайся, — сказал мне Шпацкий, — устраивайся, как можешь. В конце концов, каждый устраивается, как может, — сказал мне Шпацкий, — все остальное всего лишь громкие слова.

Это, конечно, было справедливо, и я хотел сказать ему об этом, но он повернулся и вышел. Лысый ничего не добавил и тоже вышел. Я услышал, как он запирает дверь, а потом я остался один. Как это ни странно, но я почувствовал облегчение. Я облегченно вздохнул: все-таки на какое-то время я был избавлен от агрессивного общества людей, которые, если быть вполне откровенным, были мне не особенно приятны.