На цыпочках

«Лучше я сначала поем, — думал я, — а потом подумаю как следует; подумаю спокойно, чтобы никто не мешал, обдумаю все, как надо, и приду к каким-нибудь выводам».

И я стал ходить по камере вперед-назад, вперед-назад, как маятник или как тигр в клетке, да, наверное, как тигр в клетке; и все ходил и ходил, и совершенно забыл про обед, и проходил часа три или даже четыре, и за это время понял, что, наверное, мне необходимо отходить в день сколько-то километров. Раньше ходил и не замечал, а иногда так даже уставал и бывал недоволен, а теперь понял, что это, оказывается, необходимо. Я думаю, что если бы еще посидел в тюрьме, то, вероятно, я бы еще что-нибудь понял. Да, тюрьма тоже имеет свои преимущества. Но это я думал в общем-то иронически, потому что, на самом деле, мне, конечно, приятней было бы находиться на свободе, а не в тюрьме. Да, на самом деле, мне было очень грустно, настолько грустно и одиноко, что я наконец не выдержал. В ужасной тоске я сел на кровать и воскликнул:

— Ну почему так получается?

«Ну почему так получается, — думал я, — что со мной постоянно происходят всякие истории? Почему вся моя жизнь состоит из самых невероятных и неприятных приключений? Это просто какое-то несчастье, — подумал я, — наваждение. Конечно, с одной стороны, это даже интересно, — думал я, — ведь не с каждым человеком такое случается, и в этом даже есть романтика, — я вообще-то люблю романтику, если рассказать кому-нибудь историю о том, как меня однажды обстреляли (в моей жизни была такая история), то этому просто никто не поверит, потому что эта история прямо-таки фантастична. Вот какие со мной происходят истории. Я это к тому, что все это могло бы быть очень интересно, то есть об этом, скажем, можно было бы написать занимательный роман, да и вообще неплохо было бы вспоминать на досуге: сидеть у огня и вспоминать, курить трубку и рассказывать жене, чтобы она слушала и смотрела бы на меня с восхищением, как она тогда смотрела на того — Джиу-джиски; а этот Джиу-джиски бессовестно врал. И тем не менее она ему верила, а мне она бы ни за что не поверила, да и не верила никогда. А почему? Нет, — сказал я себе, — надо разобраться в этом. Наверное, она верила этому Джиу-джиски, потому что она его любила. Она сама мне об этом сказала: она всегда говорит только правду и ненавидит всякую ложь. Если бы она поняла, что Джиу-джиски лжет, она бы его возненавидела. Нет! — воскликнул я. — Она бы его не возненавидела, потому что он недостоин ненависти, она бы его презирала. Да, она бы его презирала, — повторил я почти с наслаждением, — она бы плюнула ему в лицо.

Но почему же она поверила ему? — удивился я. — Почему она приняла за чистую монету такую примитивную ложь? — Я поник головой. — Потому, — горько сказал я себе, — что она его любила, а любовь прощает все, любовь — великая сила».

Я некоторое время ни о чем не думал, а потом стал думать дальше.

«Да, она его любила, — думал я, — но когда же она его успела полюбить? — Ведь она видела его тогда в первый раз. А с первого взгляда, — ответил я сам себе, — с первого взгляда, — ответил я сам себе, — с первого взгляда бывает самая сильная любовь. Если с первого взгляда, то она, конечно, уже не могла критически относиться к его словам, — я еще раз поник головой.

А меня она ненавидела, и поэтому все, что бы я ей ни рассказал, она принимала за ложь. Правда, ее нельзя за это так уже строго судить: ведь мои приключения действительно уж очень неправдоподобны. Ну, например, кому придет в голову такая дичь, как отдавать в химчистку детей. Естественно, что она не могла поверить в такую ужасную действительность. Неправдоподобно? — спросил я. — А вспомни, что говорил Шпацкий о правдоподобности? Он говорил: «Ложь всегда выглядит очень правдоподобно, ложь всегда выглядит убедительно... потому что она рядится в личину правды». Да, этот Шпацкий умен и образован, он изучал виктимологию и всякие другие науки, но все-таки он зря так обращался со мной: такое можно было бы простить грубому Понтиле, но не ему — и как раз потому, что он образован и умен. И он, конечно, был прав, когда говорил о правдоподобности, но с другой стороны, и я был прав, я не знаю в чем, но прав. Вот опять фантастическая ситуация, — сказал я себе, — я говорю правду — и она правдоподобна, так что получается одновременно и правда и ложь.

Как это все сложно, — подумал я, — но жизнь вообще сложна. Сложна и прекрасна, — и тут же подумал, что это не пустые слова, потому что я в самом деле люблю жизнь — даже такой, какова она есть, даже в разлуке с женой, даже здесь.

И, так любя жизнь, разве я мог бы убить человека, особенно однофамильца?! Не-е-ет! Не мог бы. И они знают, что не мог бы. Я не мог бы, поэтому-то они и думают, что это не я.

И тем не менее горько, что они так обращаются со мной, и особенно при жене: и за шиворот, и пинка в зад, и, пожалуй, единственное утешение, что она думает, что это не я.