На цыпочках

Я засыпал: мысли мои путались, сбивались, вместо них появлялись какие-то образы, не то мушки, не то круги, — я засыпал. И у меня было такое впечатление, как будто у меня не голова, и вообще, — я — не я, а существует какая-то челка, такая желтая, соломенного цвета, которая все клонится и клонится к сырой и плотной земле; но как только эта челка касалась земли, я в страхе просыпался, и сразу становилось — не челка, а возникало ощущение особенной трезвости, такой трезвости, от которой шуршит в голове. Я переворачивался на другой бок и снова пытался заснуть, и снова мне это почти удавалось, но потом опять, едва только я начинал погружаться в забытье, как в ту же секунду с сильным сердцебиением просыпался. Так повторялось несколько раз, пока наконец вовсе не пропала всякая способность заснуть. Мне казалось, что кто-то присутствует в камере; вернее, не кто-то, а именно старичок, прячется где-то здесь, в темноте; что он как какой-нибудь сухой стручок настороженно торчит в углу и, ожидая, пока я окончательно засну, крепко сжимает в закостеневшем кулачке заржавленный болт.

Я тихо скользнул с кровати на пол и затаился. Так я немножко подождал, а потом на четвереньках пополз в угол, где умывальник. Я рассчитывал схватить старичка за ноги и рывком повалить на пол, а повалив, связать — у него, наверное, есть пояс, или подтяжки: вот и связать его поясом или подтяжками, а потом подождать, пока кто-нибудь придет за ним (ведь должны же за ним придти?), дождаться кого-нибудь и объяснить, что вот, мол, забрался ночью ко мне в камеру и хотел меня убить; а в доказательство показать им болт, которым он хотел меня трахнуть.

Но в этом углу тюремщика не оказалось. Я судорожно развернулся (на четвереньках это было очень неудобно), развернулся и втянул голову в плечи, ожидая удара из левого угла.

«Сейчас как жахнет, — подумал я, — как жахнет болтом по затылку, ему это очень удобно сверху, просто раз плюнуть».

Я так же, на четвереньках, рванулся в другой угол и, приподнявшись на коленях, выбросил руки вперед — они захватили пустоту.

«И здесь нет, — я перевел дух, — где же он? Может быть, залез под кровать? Ну, конечно же, залез под кровать: ведь откуда ему удобней всего стукнуть меня болтом, просто высунуться из-под кровати и врезать, когда я буду спать».

Я медленно повернулся на четвереньках и пополз под кровать. Здесь я уже не мог подцепить его под коленки, но и у него под кроватью не могло быть такой свободы действий, как в углу, и я рассчитывал схватить его за руки и скрутить.

«Чего ему-то надо? — подумал я. — Ну ладно, Понтила — он молодой, у него темперамент, — но чего тебе-то старичку и, в общем-то, солидному человеку играть в разведчики?

А ведь сначала я даже подумал, что он симпатизирует мне, этот старичок. Да, зря я обольщался на его счет. Не думал я, что он такой змей. Вот уж действительно, мягко стелет, да жестко спать».

Внезапно моя правая рука наткнулась на что-то жесткое и холодное, а в следующий момент зазвенело, и сразу что-то потекло под меня. Я вскочил, больно ударившись плечом о край кровати.

«Ах, это я опрокинул ведерко, — сообразил я, — да, конечно, никого нет в камере, — подумал я, — зря я напраслину возвел на старичка: он, конечно, с придурью, но не до такой же степени, чтобы убивать людей. Ведь как-никак, а за убийство арестанта по головке не погладят».

Однако на всякий случай я еще пошарил под второй кроватью, но, разумеется, и там никого не нашел. Я только пожалел, что опрокинул ведерко, от которого теперь по камере распространялся дурной запах.

— Пахнет, ну прямо, как в каком-нибудь туалете, — сказал я, зажимая пальцами нос, — как в каком-нибудь общественном туалете или сортире, — и я еще раз обругал себя.

Тем не менее, успокоившись насчет старичка, я вернулся на свою кровать и, несмотря на вонь, которая здесь была еще сильнее, наконец заснул.

Проснулся я от яркого электрического света и как-то внезапно: видимо, электричество только включили. Я сел на кровати с таким ощущением, как будто не спал вовсе, а как будто просто отвлекся на минуту от каких-то своих мыслей, которые тут же попытался припомнить, но из этого, естественно, ничего не получилось: ничего не вспомнил.

«Интересно, сколько я уже здесь?» — подумал я. Мне казалось, что я здесь уже очень давно; так давно, что все мое прошлое, до ареста, и сам арест не вспоминается, и за стенами моей камеры ничего нет, а весь мир здесь, и я в этом мире один.

Я с бессмысленной тщательностью осмотрел камеру, от нечего делать цепляясь глазами за каждый предмет, пока не заметил на цементном полу беловатый контур высохшей лужицы. Я вспомнил про опрокинутое ведерко и только тогда почувствовал вонь.

— Фу, как пахнет! — сказал я, и мне стало стыдно за свой ночной страх.

— Конечно, — сказал я, — это от одиночества в голову лезет всякая ерунда, и поэтому начинаются галлюцинации.