На цыпочках

Оставшись один, я прежде всего решил как следует все осмотреть. Камера представляла собой сравнительно небольшую комнату: около пяти шагов в длину и четыре шага в ширину. Дверь была металлическая, крашенная серой краской и примерно на уровне моей груди имела окошечко с небольшой полочкой и решеткой, со стороны коридора была ставенка, а в ней глазок, который был закрыт, с той стороны. Напротив двери находилось окно, которое куда-то выходило, может быть, на улицу или во двор: этого точно было не определить, во-первых, потому что оно было слишком высоко, то есть до него можно было бы дотянуться руками, если встать ногами на кровать, а потом чуть-чуть податься вбок и схватиться за решетку; тогда можно было бы, подтянувшись, заглянуть в окно, во-вторых, все равно там было ничего не увидеть, так как оно снаружи, с той стороны, тоже было закрыто, вернее, не то чтобы закрыто, то есть не закрыто наглухо, а, скорее, прикрыто каким-то деревянным кожухом (такая дощатая штука, которая на ту сторону уходила домиком от окна), так что не то, чтобы посмотреть, а даже свет мог проникать исключительно снизу. Но сейчас он не проникал, оттого что на улице в это время было уже, наверное, темно, и камера сейчас освещалась электрической лампочкой, на мой взгляд, слишком яркой, и эта лампочка была прикреплена прямо к потолку и забрана металлической сеткой, вероятно, для того, чтобы ее кто-нибудь не разбил. Что касается кроватей, то я их уже описал. На правой стене была еще белая эмалированная раковина, а над ней кран, к левой стенке был приделан столик, небольшой, и такой, чтобы на нем было можно поесть; стены же были не белыми, не серыми, а просто оштукатуренными. Я еще на всякий случай заглянул под кровать и нашел там белое цилиндрической формы ведерко с крышкой: я понял, что это, наверное, вместо горшка.

«Вот как в тюрьме? — подумал я. — Как в крепости, где все на случай осады должно быть под рукой. Это для того, чтобы никуда не выходить и не беспокоить тюремщика. Ну что ж, это и мне удобней, потому что мне тоже не хочется его видеть, хоть он, кажется, и лучше тех».

Я сел и хотел думать о своей печальной судьбе, но в это время в конце коридора послышался шум и какие-то голоса. Я прислушался и уже не мог думать о судьбе, потому что шум приближался.

Шум приближался, но это был не только шум, но еще и грохот, будто оттуда катился какой-то огромный пустой шар и еще какие-то голоса или выкрики, а другой (это голос тюремщика) как будто увещевал, потом я стал различать отдельные крики, которые мне очень не понравились, так как показались мне угрожающими, и я узнал голос Понтилы: видимо, Понтила все-таки прорвался.

— Пусти, — орал Понтила, — пустите меня: я ему покажу кузькину мать. И я ему еще кое-что покажу, я ему такое покажу!.. я ему покажу, где раки зимуют — вот что я ему покажу. Пусть знает, скотина. Я его так измордую, — заорал Понтила совсем громко и грохнул кованым сапогом в дверь, — а ну, открывай скотина: ты что там заперся? Я тебя отучу... я из тебя выбью... А ну, пустите меня, мерзавцы! — и Понтила снова загрохотал сапогами в дверь.

Я забрался на кровать и забился в самый угол, я сжался и, если сказать по правде, дрожал от страха; этот Понтила был такой здоровенный, конечно, он мог бы меня избить до потери сознания. А если бы он еще стал бить меня ногами — от такого хама всего можно ожидать, — я просто не знаю, что бы тогда было.

«Только бы дверь выдержала, — думал я, — она, конечно, железная дверь, — думал я, — но вдруг не выдержит? Здесь даже нет ничего такого, чем бы я мог защититься. Да и разве защитишься? Ведь у него еще и автомат».

Так я думал, вздрагивая от каждого удара в дверь, а за дверью все продолжался грохот и крик, и при этом Понтила ругался ужасными словами, потом его крик перешел в какое-то мычанье, как будто его душили, потом еще раз прорвался ужасной руганью, а потом все стали удаляться, но еще некоторое время слышалось тихое бормотанье старичка, моего тюремщика, и, наконец, все стихло. Я перевел дух.

А потом мне стало обидно.

«За что он меня так ненавидит? — подумал я. — Ну хорошо, пусть я их всех как-нибудь там не устраиваю, но за что же именно Понтила меня так ненавидит? Как будто я лично ему сделал что-то плохое?..»

Я решительно этого не понимал. Нет, я могу понять разные чувства и даже понять неприязнь ко мне. То есть вот я могу понять, например, неприязнь Шпацкого: он всегда меня недолюбливал, я никогда не мог понять, за что недолюбливал: бывают же необъяснимые вещи, но со Шпацким это одно дело, а что касается Понтилы, то тут я никак не мог понять.

Со Шпацким мы вместе учились в школе, он хотел стать десантником, он и тогда уже проявлял большие способности.

Я тоже хотел стать десантником (кто же этого не хочет?), но мне запретили; а Шпацкий за это называл меня воображалой. Ну ладно, Шпацкий — это я еще могу понять: это старые дела. Что же касается Понтилы... Ведь он с нами никогда не учился: он вообще откуда-то с юга. За что же он меня так ненавидит?